На Маккензи ополчился и его коллега Бергман. Он также считал, что шотландец не был убежден в правильности своего диагноза. Профессор подозревал, что Маккензи знал о неизлечимом характере болезни Фрица и отказался от операции, решив по возможности облегчить страдания больного. При консервативном лечении Фриц мог протянуть какое-то время — достаточное, чтобы хотя бы на короткий период пробыть на престоле (разумеется, не имея реальной власти) и оттянуть приход к власти Вильгельма (последнее соображение было особенно важно для Викки). Если это так, то назначение Маккензи главным врачом кронпринца представляло собой политическое решение — о чем Бергман, разумеется, не мог знать. Современный исследователь периода короткого кайзерства Фрица, Михаэль Фройнд, образно характеризует сложившуюся ситуацию: «Маккензи не надеялся отвратить печальный конец. Он просто хотел, чтобы смерть пришла к постели больного в мягких туфлях».

Маккензи обыграл Бергмана еще и тем, что указал на пару неточностей, допущенных его оппонентом в области, где он, как автор учебника, имел бесспорное преимущество. Бергман не смирился с поражением. Он начал готовиться к операции, практикуясь на трупах. Врачи разделились на два непримиримых лагеря. По сути, речь шла о разном пониманий врачебной этики. Маккензи утверждал, что он не имел права диагностировать рак, поскольку анализ, произведенный Вирховом, не показал наличия раковых клеток, а без такого диагноза он не имел права на хирургическое вмешательство. Его немецкие коллеги руководствовались обратной логикой: бездействие оправдано только в случае уверенности, что опухоль имеет доброкачественный характер.

В письме матери, которое Викки отправила 22 апреля, она подробно изложила мнение, сложившееся у нее к тому времени о своем старшем сыне. Она разделала его, что называется, под орех. Досталось и его родственнику по линии жены, Эрнсту Гюнтеру Шлезвиг-Гольштейнскому. Особенно показательны следующие строки:

Между тем отношения с кайзером у Вильгельма улучшились. Конфликт из-за азартных игр остался в прошлом. Весной 1887 года кайзер устроил смотр его полку в Люстгартене. «Дружеский кивок его головы выразил его полное удовлетворение», — довольно коряво пишет по этому поводу экс-кайзер в своих мемуарах. Летом внук продемонстрировал деду новое изобретение — пулемет. Конечно, не то неуклюжее устройство, патент на которое два года назад пыталась продать военному ведомству графиня фон Ведель. Творение 12-го графа Дандональда называлось «скорострельное механическое ружье» и имело десять магазинов, которые вращались от ручного привода.

Вильгельм продолжал попытки облагородить нравы своих однополчан. Он построил для Первого пехотного новый столовый павильон — настоящий дворец. Проект принадлежал одному из протеже матери — архитектору Эрнсту Ине. Павильон был выдержан в нетипичном для Ине готическом стиле, и, чтобы поддержать ассоциации со Средневековьем, Вильгельм украсил здание витражами, изготовление которых оплатили родственники. «Дядя Берти» тоже внес свой вклад — подарком от него стал камин. Впоследствии Ине добавил кое-что от себя и в архитектуру самих казарм, построенных по проекту двух выдающихся представителей немецкого зодчества — Людвига Персиуса и Карла Фридриха Шинкеля. Позже Эрнст Ине постоянно выполнял заказы Вильгельма, — его проекты в духе псевдобарокко изрядно изуродовали вид столицы.

Викки и Фриц не отказались от идеи перевода их первенца в какой-нибудь отдаленный гарнизон. «Раньше это имело бы смысл, — писал по этому поводу Вальдерзее, — но теперь никакого, да к тому же кайзер никогда бы не дал на это своего согласия». 22 марта Вильгельму I исполнилось 90 лет. Берлинцы засвидетельствовали свое почтение престарелому монарху, украсив окна домов зажженными свечами. «Зрелище множества уютно мерцающих огоньков было трогательно прекрасным», — вспоминал Вильгельм. В честь юбиляра берлинцы носили в петлицах засушенные цветки васильков. Прибывший из Вены на празднества принц Рудольф ни на шаг не отходил от Вильгельма и его родителей и производил впечатление доброго друга семьи. Вильгельм изливал потоки желчи на всех и каждого — от Фрица и Викки до королевы Виктории и «дяди Берти». Открыто обсуждалось, что будет после смерти юбиляра. Приятель Фрица, барон Франц фон Роггенбах, заверил Вальдерзее, что «имперская мания» у того отнюдь не прошла: «Правление кронпринца начнется с раздачи титулов, всяких новшеств в церемониале, приготовлений к коронации и т. п.; быстро начнутся конфликты с князем (Бисмарком)».

В мае 1887 года разразился новый скандал: кайзер издал распоряжение, согласно которому представлять его на 50-летнем юбилее правления королевы Виктории должен был его внук, а не сын. Фриц в то время проходил курс лечения в Эмсе, и считалось, что состояние его здоровья не позволит ему отправиться в Англию. Викки заподозрила, что за решением свекра скрываются интриги ее сына. Написанное ею письмо матери буквально источает яд: «Надеюсь, ты не будешь очень сердиться на Вильгельма. Уверена, что он не сознательно допустил эту наглую выходку. Все идет из темных глубин его души как следствие недостатка такта и рассудка, иначе бы он таких глупостей не делал». Распоряжение было отменено, из-за чего у Вильгельма случился новый приступ англофобии. По поводу юбилярши он выразился, что «старухе пора бы в могилу», а что касается самой Англии, то, как он заявил Эйленбургу, на нее «просто не хватает ненависти». Тем не менее он не преминул отправиться на торжества в Лондон — правда, так сказать, своим ходом. Прихватив трех лиц из свиты — Биссинга, Кесселя и Ханке, — он рванул по Северному морю на борту торпедного катера, которым командовал тогда никому не известный капитан Тирпиц. Катер едва не сел на мель у местечка Лоуэстофт, и вверх по Темзе его вело лоцманское судно.

В Англии решили разместить членов семьи Гогенцоллернов в разных местах, подальше друг от друга. Фриц и Викки гостили в Букингемском дворце. Вильгельму, Доне и младшему Вильгельму первому правнуку королевы Виктории — предоставили резиденцию в Спенсер-Хаусе — роскошном особняке архитектора Палладио с видом на Сент-Джеймсский парк. В курительной комнате гости обнаружили фолиант, в котором была подробно расписана программа на все дни празднеств. Прусский генерал Ханке погрузился в чтение, но тут появился его английский коллега — генерал Макнейл, приставленный к ним в качестве офицера связи. «Дорогой Хэнки, — возвестил он, — если Вы намереваетесь следовать предписаниям этого тома, то всегда будете попадать не туда и не в то время: все поменяется или уже поменялось…»

Макнейл был прав. Прусского порядка на торжествах не было и в помине. На банкете Вильгельм обнаружил, что для него не нашлось места: вместо первоначально предусмотренных овальных столов поставили четырехугольные, и кресел оказалось меньше, чем предусматривалось. Он попытался самостоятельно решить задачу квадратуры круга и в результате — к своему удивлению, а возможно, и к ужасу — оказался в компании темнокожей сестры гавайского короля Кала-Куа. В ходе разговора выяснилось, что сам король когда-то встречался с ним в Потсдаме, так что можно было считать, что Вильгельм теперь прибыл с ответным визитом к монарху Гавайев! Это могло сойти за случайность, но на следующем приеме Дону посадили рядом с гавайской королевой, и стало ясно, что это был сознательный щелчок по носу. Впрочем, вспоминая позднее о своих приключениях, Вильгельм проявил несвойственное ему благодушие: по его словам, эти мелкие инциденты не могли омрачить великолепие юбилейных торжеств.