Кишинев. 18 февраля 1934 г. Фелисса Круут Ты — женщина из Гамсуна: как в ней, В тебе все просто и замысловато. Неуловляемого аромата Твой полон день, прекраснейший из дней. Отбрасываемых тобой теней Касаюсь целомудренно и свято. Надломленная бурей, ты не смята, И что твоей глубинности синей? Ты — синенький и миленький подснежник — Растешь, где мох, где шишки и валежник, Цветок, порой поющий соловьем. И я, ловя форель коротким спуском, Любуюсь образцовым точным русским Твоим, иноплеменка, языком. Кишинев, 7 мая l934 г. Мережковский Судьба Европы — страшная судьба, И суждена ей участь Атлантиды. Ах, это вовсе не эфемериды, И что — скептическая похвальба? Мир не спасут ни книги, ни хлеба. Все мантии истлеют, как хламиды. Предрешено. Мертвящие флюиды От мудрствующего исходят лба. Философ прав, но как философ скучен. И вот — я слышу серый скрип уключин И вижу йодом пахнущий лиман, Больным, быть может, нужный и полезный. …А я любуюсь живописной бездной И славлю обольстительный обман! Кишинев, 9 марта 1934 г. Любовь Столица Воистину — «Я красками бушую!» Могла бы о себе она сказать. Я в пеструю смотрю ее тетрадь И удаль вижу русскую, большую… Выискивая сторону смешную, Старались перлов в ней не замечать И наложили пошлости печать На раковину хрупкую ушную… И обожгли печатью звонкий слух, А ведь она легка, как яблонь пух, И красочностью ярче, чем Малявин! О, если б бережнее отнестись, — В какую вольный дух вознесся б высь, И как разгульный стих ее был славен! Кишинев. 1 марта 1934 г. Шульгин В нем нечто фантастическое: в нем Художник, патриот, герой и лирик, Царизму гимн и воле панегирик, И, осторожный, шутит он с огнем… Он у руля — спокойно мы уснем. Он на весах России та из гирек, В которой благородство. В книгах вырек Непререкаемое новым днем. Его призванье — трудная охота. От Дон Жуана и от Дон Кихота В нем что-то есть. Неправедно гоним Он соотечественниками теми, Кто, не сумевши разобраться в теме, Зрит ненависть к народностям иным. Кишинев. 18 февраля 1934 г.
Ходасевич В счастливом домике, мещански мил, Он резал из лирического ситца Костюмчики, которые носиться Могли сезон: дешевый ситец гнил. За рубежом, однако, возомнил, И некая в нем появилась прытца: Венеру выстирать готов в корытце, Став вожаком критических громил. Он, видите ли, чистоту наводит И гоголем — расчванившийся — ходит, А то, Державиным себя держа, Откапывает мумии и лику Их курит фимиам, живущим в пику, Затем, что зависть жжет его, как ржа. Кишинев. 9 марта 1934 г. Савва Чукалов Избрал он русский для стихов язык, Он, сердце чье звенело мандолиной. Он в Петербурге грезил роз долиной, Которою прославлен Казанлык. Он постепенно к северу привык, Родившийся в тени горы орлиной. Впоследствии, свершая путь свой длинный, Не раз душою горестно поник: О финской целомудренной поляне Он вспоминал, о северной Светлане, — О девушке, его согревший май, — Не все ль равно — о русской иль болгарке? Дни юности всегда для сердца ярки, А в дни любви роднее чуждый край. Тойла. 5 сентября 1934 г. Никифоров-Волгин Ему мила мерцающая даль Эпохи Пушкина и дней Лескова… Он чувствует Шмелева мастерского, И сроден духу родниковый Даль. Деревни ль созерцает, города ль, В нем нет невыносимо городского: Он всюду сын природы. В нем морского Мороза хруст, что хрупок, как миндаль. В весенне сад, что от дождя заплакан, Выходит прогуляться старый дьякон И вместе с ним о горестном всплакнуть, Такой понятный автору и близкий, Чтоб, возвратясь домой, слегка чуть-чуть, Взять водочки и закусить редиской. Таллинн. 4 марта 1936 г. Ганс Эверс Его гарем был кладбище, чей зев Всех поглощал, отдавших небу душу. В ночь часто под дичующую грушу С лопатою прокрадывался Стеф. Он вынимал покойницу, раздев, Шепча: «Прости, я твой покой нарушу…» И на плечи взвалив мечту, — как тушу, — В каморку нес. И было все — как блеф… И не одна из юных миловидных, Еще в напевах тлея панихидных, Ему не отказала в связи с ним, Почти обрадованно разделяя ложе. И смерть была тогда на жизнь похожа: Невинность, грех — все шло путем одним. |
