Toila 1930 Стихи сгоряча Я проснулся в слегка остариненном И в оновенном — тоже слегка! — Жизнерадостном доме Иринином У оранжевого цветника. И пошел к побережью песчаному Бросить к западу утренний взор. Где, как отзвук всему несказанному, Тойла в сизости вздыбленных гор… И покуда в окне загардиненном Не сверкнут два веселых луча, Буду думать о сердце Иринином И стихи напишу сгоряча! А попозже, на солнечном завтраке, Закружен в карусель голосов, Стану думать о кафровой Африке, Как о сущности этих стихов… Шмецке 29 авг. 1930 Лилия в mope Она заходила антрактами — красивая, стройная, бледная, С глазами, почти перелитыми всей синью своей в мои, Надменная, гордая, юная и все-таки бедная-бедная В ей чуждом моем окружении стояла, мечту затаив. Хотя титулована громкая ее мировая фамилия, Хотя ее мужа сокровища диковинней всяких чудес, Была эта тихая женщина — как грустная белая лилия, Попавшая в море, — рожденная, казалось бы, грезить в пруде… И были в том вычурном городе мои выступленья увенчаны С тюльпанами и гиацинтами бесчисленным строем корзин, К которым конверты приколоты с короной тоскующей женщины, Мечтавшей скрестить наши разные, опасные наши стези… Но как-то все не было времени с ней дружески поразговаривать: Иными глазами захваченный, свиданья я с ней не искал, Хотя и не мог не почувствовать ее пепелившего зарева, Не знать, что она — переполненный и жаждущий жажды бокал… И раз, только раз, в упоении приема толпы триумфального, Спускаясь со сцены по лесенке, ведущей железным винтом, Я с нею столкнулся, прижавшейся к стене, и не вынес печального Молящего взора — дотронулся до губ еще теплым стихом… Toila 1930 Пиама Есть странное женское имя — Пиама, В котором зиянье, в котором ужал, И будь это девушка, будь это дама, — Встречаясь с Пиамою, — я бы дрожал… Мне все рисовалась бы мрачная яма, Где в тине трясинной пиавок возня, При имени жутко-широком Пиама, Влекущем, отталкивая и дразня… Какая и где с ним связуется драма И что знаменует собою оно? Но с именем этим бездонным — Пиама — Для сердца смертельное сопряжено. В нем все от вертепа и нечто от храма, В нем свет, ослепляющий в полную тьму. Мы связаны в прошлом с тобою, Пиама, Но где и когда — я никак не пойму. 1927
И было странно ее письмо… И было странно ее письмо: Все эти пальмовые угли И шарф с причудливой тесьмой, И завывающие джунгли. И дикий капал с деревьев мед, И медвежата к меду никли. Пожалуй, лучше других поймет. Особенности эти Киплинг. Да, был болезнен посланья тон: И фраза о безумном персе, И как свалился в речной затон Взлелеянный кому-то персик. Я долго вчитывался в листок, Покуда он из рук не выпал. Запели птицы. Загорел восток. В саду благоухала липа. И в море выплыл старик-рыбак, С собою сеть везя для сельди. Был влажно солонен его табак На рыбой пахнущей «Гризельде». 1929 Сорока Я — плутоватая, лукавая сорока И я приятельница этих строк, Живущих в бедности по мудрой воле рока, Про все вестфальские забыв окорока… Собравшись в праздники у своего барака, Все эти нищие, богатые враньем, Следят внимательно, как происходит драка Меж гусем лапчатым и наглым вороньем… Уж я не знаю, что приходит им на память, Им, созерцающим сварливых птиц борьбу, Но мечут взоры их разгневанные пламя, И люди сетуют открыто на судьбу. Но в этом мире все в пределах строгих срока, И поле брани опустеет в свой черед. Тогда слетают к сорока, их друг сорока, И руки тянутся ко мне вперед, вперед. Тот крошки хлебные мне сыплет, тот — гречихи, Один же, седенький, всегда дает пшена. Глаза оборвышей становятся так тихи, Так человечны, что и я поражена. Так вот что значит школа бед! Подумать только! Тот говорит: «Ты, точно прошлое, легка…» Другой вздыхает: «Грациозна, словно полька…» И лишь один молчит — один из сорока. Презрительно взглянув на рваную ораву, Он молвит наконец: «Все это ерунда! Она — двусмысленный, весьма игривый траур По бестолочи дней убитых, господа». |
