1929 Отрада Приморья… Изумительное у меня настроенье: Шелестящая чувствуется чешуя… И слепит петухов золотых оперенье… Неначертанных звуков вокруг воспаренье… Ненаписываемые стихотворенья… — Точно Римского-Корсакова слышу я. Это свойственно, может быть, только приморью, Это свойственно только живущим в лесу, Где оплеснуто сердце живящей лазорью, Где свежаще волна набегает в подгорью, Где наш город сплошною мне кажется хворью, И возврата в него — я не перенесу!.. 1927, март Поэту («Как бы ни был сердцем ты оволжен…») Как бы ни был сердцем ты оволжен, Как бы лиру ни боготворил, Ты в конце концов умолкнуть должен: Ведь поэзия не для горилл… А возможно ли назвать иначе, Как не этой кличкою того, Кто по-человечески не плачет, Не переживает ничего? Этот люд во всех твоих терцинах Толк найдет не больший, — знаю я, — Чем в мессинских сочных апельсинах Тупо хрюкаюшая свинья… Разве же способен мяч футбольный И кишок фокстроттящих труха Разобраться с болью богомольной В тонкостях поэтова стиха? Всех видов искусства одиноче И — скажу открыто, не тая — Непереносимее всех прочих — Знай, поэт, — поэзия твоя! Это оттого, что сердца много В бессердечье! Это оттого, Что в стихах твоих наличье Бога, А земля отвергла божество! 1922, 9 окт. Дон Жуан Чем в старости слепительнее ночи, Тем беспросветней старческие дни. Я в женщине не отыскал родни: Я всех людей на свете одиноче. Очам непредназначенные очи Блуждающие теплили огни. Не проникали в глубину они: Был ровным свет. Что может быть жесточе? Не находя Искомой, разве грех Дробить свой дух и размещать во всех? Но что в отдар я получал от каждой? Лишь кактус ревности, чертополох Привычки, да забвенья трухлый мох. Никто меня не жаждал смертной жаждой. 1929 Стихи о человеке Меж тем как век — невечный — мечется И знаньями кичится век, В неисчислимом человечестве Большая редкость — Человек. Приверженцы теории Дарвина Убийственный нашли изъян: Вся эта суетливость Марфина — Наследье тех же обезьян. Да, в металлической стихийности Всех механических страстей — Лишь доля малая «марийности» И серебристости вестей… Земля! Века — ты страстью грезила, Любовь и милосердье чла, И гордостью была поэзия, Для человечьего чела! Теперь же дух земли увечится, И техникою скорчен век, И в бесконечном человечестве, Боюсь, что кончен Человек. 1929
А мы-то верили! Сомненья не было — а мы-то думали! а мы-то верили!.. — Что человечество почти не движется в пути своем… Как в веке каменном, как при Владимире в Днепровском тереме, Так в эру Вильсона зверье останется всегда зверьем… Война всемирная, — такая жадная, такая подлая Во всеоружии научных методов, — расписка в том, Что от «божественного» современника животным отдало, И дэнди в смокинге — размаскированный — предстал скотом… Кто кинофильмами и бубикопфами, да чарльстонами Наполнил дни свои, кто совершенствует мертвящий газ, О, тот не тронется природой, музыкой, мечтой и стонами, Тот для поэзии — а мы-то верили! — душой угас… 1926 Обидно поверить… С отлогой горы мы несемся к реке на салазках, И девушкам любо, и девушкам очень смешно. Испуг и блаженство в красивых от холода глазках, Обычно же… впрочем, не все ли мне это равно! Навстречу дубы — мы несемся аллеей дубовой — Торопятся в гору и мимо мелькают стремглав. Вот речка. И девушек хохот жемчужно-пунцовый Из-под завитушек, седых от мороза — лукав. Мне трудно поверить, в морозных участнику гульбах, Что эти здоровые дети — не тяжкий ли сон? — С парнями пойдут, под расстроенный старенький Мюльбах, Отплясывать ночью стреноженный дохлый чарльстон!.. 1927 Когда отгремел барабан Мне взгрустнулось о всех, кому вовремя я не ответил, На восторженность чью недоверчиво промолчал: Может быть, среди них были искренние, и у этих, Может быть, ясен ум и душа, может быть, горяча… Незнакомцы моих положений и возрастов разных, Завертело вас время в слепительное колесо! Как узнать, чья нужда деловою была и чья — праздной? Как ответить, когда ни имен уже, ни адресов?… Раз писали они, значит, что-нибудь было им нужно: Ободрить ли меня, ободренья ли ждали себе Незнакомцы. О, друг! Я печален. Я очень сконфужен. Почему не ответил тебе — не пойму, хоть убей! Может быть, у тебя, у писавшего мне незнакомца, При ответе моем протекла бы иначе судьба… Может быть, я сумел бы глаза обратить твои к солнцу, Если б чутче вчитался в письмо… Но — гремел барабан! Да, гремел барабан пустозвонной столицы и грохот, Раздробляя в груди милость к ближнему, все заглушал… Вы, писавшие мне незнакомцы мои! Видят боги, Отдохнул я в лесу, — и для вас вся раскрыта душа… |
