Тойла 3 марта 1935 Письмо до первой встречи Знаешь, Ляля, милая, родная, Дорогая Лялечка моя, Что тебе скажу я, умирая, Потому что жить не в силах я? Я скажу тебе, что слишком поздно Ты была дарована судьбой С ласковой своею и серьезной И с такою родственной душой. Я скажу тебе, мой день весенний, Мой лесной прохладный ручеек, Что устал я слишком от сомнений, Что совсем, совсем я изнемог. Женщин ведь встречал я богомольно, Видит Бог, и честно, и светло! Ну и что же? было больно, больно Под конец и очень тяжело: Все не тех судьба мне даровала, Да и сам для них бывал не тот. А душа тебя одну искала, И летел за годом новый год. И летел и к сроку в бездну падал. Я же в поисках изнемогал. Мне тебя, тебя лишь было надо, — Я во всех одну тебя искал! И теперь, когда уж нет ни силы, Ни огня былого, — ничего, Я тебя встречаю, друг мой милый Гаснущего сердца моего. Что могу теперь и что я смею, Мученик, измучивший других? Как же мне назвать тебя моею В грустных обстоятельствах таких? Не могу я жить, тебя печаля: Не вместит греха такого грудь. Откажись, пока не поздно, Ляля, От меня! Забудь меня, забудь!.. Тойла 23 декабря 1934 «Моя любовь к тебе вне срока…» Моя любовь к тебе вне срока: Что значит время при любви? О не пытай меня жестоко, — На искус мой благослови! Со мною ты — светло я счастлив, Но и в разлуке ты со мной! Я верю в звезды, что не гасли б, Когда б весь мир погас земной. Я знаю, рано или поздно Мы две судьбы в одну сольем. Не бойся жить до срока розно: Порука — в имени моем. Таллинн 18 марта 1935 Верный путь Ты идешь по бездорожью, Ищешь троп куда-нибудь. Возвратись в природу Божью: Это самый верный путь. Город давит, город в тягость Тем, кто выращен не в нем, Вешних трав кто знает благость, Кто святым горит огнем. Ах, недаром в час досуга За город уходишь ты, Где в пыли томятся луга Пригородные цветы. Бедные цветы-калеки: Им лишь грезить о полях, Что прорезывают реки В колосистых берегах. Таллинн
21 мая 1935 В черемухе В черемухе, цветущей над рекой, Живет скворец, чьи перья — бронза в черни. Под деревом ужу я в час вечерний. С другою я, но сам я не другой. Я тот же все: такой же одинокий, Как и всегда, упрямый и больной. Я знаю, под поверхностью стальной Идет голавль, гордец голубобокий. Я чувствую его незримый ход, И убежден, что он достойно клюнет. И, в бой вступив со мной, лесу наструнит И будет мною вытащен из вод. Но женщине меня не победить, Как властно головля я побеждаю, И не удастся рыболову Маю Меня на дамский пальчик подцепить. Pühajõgi Лето 1935 Винить ли? У каждого правда своя, И каждый по-своему прав. Винить ли тебе соловья За песню греховных отрав? Винить ли невинный цветок, В чьем запахе скрыта вина? Винить ли бурливый поток, Вздымающий камни со дна? Винить ли за жало змею, Спасающуюся у ржи? Винить ли подругу мою За чуточку бережной лжи? Pühajõgi Лето 1935 Отрекшаяся от себя Из-за ненужной, ложной гордости Она, прожив с ним много лет, Нашла в себе довольно твердости Представить, что былого нет. А между тем, в былом вся молодость, Все счастье, вся она сама. О, сколько скопческого холода! Без проблесков весны зима! Я знаю, дружба настояшая Все оправдает, все поймет. Свята душа, в скорбях горяшая, Бескрыл и низок сердца лет. Pühajõgi Лето 1935 Негры на севере У шоколаднотелой Персюльки В ушах забавно-пестрые висюльки. На побережье северной реки Она сидит в сквозной зеленой тюльке. Пасет стада баранов Фертифлюр Под медленно алеющей рябиной, И Пепекеке, грустен и понур, Над суковатой трудится дубиной. Десятый год не видели песков Взрастившей их, живившей их Сахары. Десятый год живут в стране снегов, Про африканские забыв загары. Я иногда люблю под вечерок Пройти в деревню черных колонистов И к Персюльки усевшись на порог, Изнежить душу в соловьиных свистах. Вокруг голубоватые белки Глаз негритянских, грустных на чужбине. О дальнем юге грезит Персюльки И о цветущей — пусть в мечтах! — пустыне. И старый Марля ужин подает, Такой невкусный вкусам африканским. И сердце мне горячей болью жжет, Когда сердцам я внемлю чужестранским. |
