Нигилист категорически отказался есть борщ на ночь: здоровье дороже. Решил ограничиться стаканом молока. Он больше молчал, отвечал на многочисленные вопросы Клавдии Ивановны «да» и «нет» и всем видом показывал, что его это весьма утомляет. Не стал и спирт пить, хотя Клавдия Ивановна и поклялась, что он — медицинский, специально ходила к товарке, которая работает в лаборатории спиртзавода, а она плохой спирт не держит.

Ратковский выпил рюмочку чистого, одобрительно крякнул, вытер слезы и налег на борщ. Наташа тоже отважилась, правда, сильно разбавила вишневым компотом, получилось что-то похожее на вино. В конце концов и Нигилист не выдержал, опрокинул рюмашку разбавленного и пожелал борща. Сам себе удивляясь, в минуту опорожнил тарелку, попросил добавки и еще рюмочкой не побрезговал. И уже после, сославшись на усталость, пошел, покачиваясь, спать в кухню, где Клавдия Ивановна приготовила постель для дочери и ее мужа. Ратковский тоже не стал засиживаться.

— А ты, Олежек, ложись во второй комнате здесь, в хате.

— Я бы устроился поближе к шефу, Клавдия Ивановна. Обстановка незнакомая, нужно привыкнуть. Там, в кухне, нельзя устроиться где-нибудь в уголке?

— Да вон же она, кухня, посмотри в окно. Там тоже две комнаты, в дальней кровать для Наташи и Петра Яковлевича, а в передней есть диванчик. Правда, старый, спать на нем неудобно.

— Отлично. На диване я и устроюсь.

— Это не годится, — запротестовала хозяйка. — Что же, вы, гости, пойдете на кухню, а я в хате останусь? Тогда уж лучше вы здесь располагайтесь, а я пойду в кухню.

— Годится, годится, — успокоил Ратковский. — Только одеяло какое-нибудь дайте, пожалуйста.

— Дам, дам, конечно же, дам. Да вот только…

— Я с тобой останусь в хате, мама.

— А как же Петр Яковлевич?

— Боюсь, он не привык спать на такой кровати вдвоем, — усмехнулась Наташа, — она для него узковата будет.

Клавдия Ивановна постелила Ратковскому в кухне на диване и вернулась в хату. Села за стол, внимательно посмотрела в глаза дочери.

— Так это и есть твой муж, Наташа? Или вы не расписаны? Из твоих писем я ничего не могу понять.

— Расписаны. Все как полагается, мама.

— Он что, и вправду большой начальник? Я и разговаривать с ним боюсь, смотрит, как черт на ладан.

— Большой. Коммерческий директор.

— У нас директора попроще. Вон, Владимир Иванович, так с ним и поговорить приятно, умный человек. А твоего директора я никак не пойму. Чи не нравится ему у нас?

— Просто он устал. А вообще-то, конечно, человек непростой. Да ты не обращай внимания, я уже привыкла.

— И что же это такое, любовь или как? — Клавдия Ивановна с жалостью глядела на дочь. — Тебе так уж приспичило выскакивать замуж?

Наташа пожала плечами. Она вдруг почувствовала невероятную усталость и уже не хотелось говорить с матерью, рассказывать о своей жизни в Москве. Вот и приехала она в Гирей на «мерседесе» и с богатым мужем, но счастливой себя не чувствовала. Напротив, пренебрежение Нигилиста ко всему, что он увидел здесь, задело за живое, обидело до глубины души. Как будто сама она ни за что ни про что обидела этот скромный, но такой милый, такой родной мир — ее мир, единственный на свете, где ее ждут и любят несмотря ни на что. Тоскливо было на сердце и страшно — если уж здесь ей тоскливо, где же искать покой и утешение?

Но и пожаловаться матери, поведать о своей печали и потерянной любви — обо всем, что довелось испытать, Наташа не решилась. Просто не могла.

— А подарки такие, что даже страшно мне стало. И пальто, и платок пуховый, и сапоги, и халат, и костюм… Куда мне это носить? На работу? Чтобы стропаля задирали головы и смеялись: вот какая барыня в кабине крана сидит? Да и дорого это все. Я таких денег и за год не заработаю. А ты, дочка, наверное, много получаешь? Небось он пристроил тебя в свою контору тоже начальницей?

— Я, мама, не работаю совсем. Дома сижу. Муж столько зарабатывает, что на все хватает.

— Дома? — ахнула Клавдия Ивановна. — Да как же так, Наташа? Молодая, здоровая — и сидишь дома? Иждивенка? Ты же поехала учиться, в люди выбиваться… А ну, что случится, а у тебя ни профессии, ни работы, ничего. Ну, сама подумай, хорошо ли это? Разве я тебя учила быть нахлебницей?

«О чем ты говоришь, мама! — хотелось крикнуть Наташе. — Я и сама все понимаю, самой противно быть иждивенкой, да что же делать? Могла бы посочувствовать, успокоить, хотя бы сказать, что все наладится, все будет хорошо…» Не крикнула. Еще подумала, что будь здесь Сергей, другой разговор получился бы, намного приятнее, радостнее, интереснее. И без «мерседеса», и без дорогих чужих подарков она чувствовала бы себя победительницей. Зачем она приехала сюда… побежденной?

Слезы покатились из глаз. Она уронила голову на руки и зарыдала. Клавдия Ивановна тоже всхлипнула, смахнула слезы краем передника и села рядом с Наташей, обняв ее дрожащие плечи.

Петр Яковлевич проснулся в отвратительном настроении. Ночью он долго не мог уснуть, ожидая Наташу, — спирт и новая обстановка возбуждали его. Однако вместо Наташи явился Ратковский, устроился в передней комнате небольшой, чистенькой кухни. Можно было встать и приказать привести жену. Но… разве такое объясняют телохранителю? Сам должен понимать! И разве жена не должна быть рядом с ним, если уж он пошел у нее на поводу, согласился приехать в эту чертову глушь?! Никто ничего не понимает!

— Что за дурацкая манера оставлять включенным радио? — раздраженно выговаривал утром теще. — Думать надо, если к вам приезжают гости!

Та испуганно посмотрела на зятя. Утром она твердо вознамерилась сказать ему, чтобы не обижал Наташу и позволил ей работать или учиться. Но стоящая во дворе невиданная заграничная машина убила всю ее решимость. Хотя он и зять, а такой важный — прямо жуть берет!

— Так вы бы выключили радио, Петр Яковлевич… У меня совсем вылетело из головы. Я летом в кухне сплю, так радио мне как будильник.

— Я и выключил его! Но заснуть больше не смог. Не отдохнул за ночь, а только больше устал благодаря вашей забывчивости.

— Не надо сцен устраивать, — попыталась защитить мать Наташа. — Если не выспался, можешь поспать днем.

— А ты, пожалуйста, помолчи! — огрызнулся Нигилист. — Ты прекрасно знаешь мои привычки, могла бы позаботиться, чтобы я не мучился всю ночь на отвратительной перине. Как будто в сугроб провалился, только и делал, что барахтался в ней.

Они сидели в кухне за столом. Ратковский молча ел яичницу на сале, Наташа ограничилась двумя помидорами и чашкой чая, а Нигилист пока что и не притронулся к своей тарелке.

— Я положу вам матрас, Петр Яковлевич, — засуетилась Клавдия Ивановна. — Прямо сейчас. Вы покушайте и ложитесь, отдохните. Я, грешным делом, подумала, что вам понравится спать на перине, Наташе всегда нравилось.

— Да не спеши ты, мама. Сама позавтракай, а потом будешь угождать привередливому Петру Яковлевичу.

— Я не привередливый, не надо передергивать, Наташа! — возмутился Нигилист. — Я считаю, что заработал возможность спать так, как хочу. Только нужно спросить об этом. Но ведь никто не поинтересовался, никому до этого дела нет! И еще. Только я выключил радио, как где-то поблизости начал орать петух. Он что, сумасшедший у вас? Или голодный? Или у него… проблемы с курами?

— Похоже, это у тебя проблемы. — Наташе было стыдно за мужа, досадно за себя, вздумавшую тащить в Гирей этого нахала. Больно было смотреть на мать, которая угодливо кивала, глядя на зятя испуганными глазами. Если бы здесь был Сергей…

— Да, у меня есть проблемы! — заявил Нигилист. — И я не намерен больше терпеть их! Радио, перина, петух! Он же орал под окном, как будто коммунист с мегафоном на митинге! А я должен слушать его?

— Может, мы отрубим ему голову и суп сварим? И он больше не станет беспокоить вас, — неуверенно предложила Клавдия Ивановна.

— Не вздумай, мама!

Ратковский, услышав про коммуниста с мегафоном, усмехнулся: