— Вот как стану твоей женой, так и поеду, — объявила Наташа.
— Значит, завтра. Пожалуйста, подними свой бокал.
— Завтра? К чему такая спешка? Я… я не готова завтра. У меня и платья подходящего нет.
— Оно и не нужно. Но, если хочешь, можешь купить себе все, что считаешь нужным. Завтра. Предлагаю выпить за тебя, Наташа. Ты очень красивая девушка. Я люблю тебя.
Странно было слышать признание в любви, высказанное ровным, бесстрастным голосом, будто он председательствовал на комсомольском собрании. На повестке дня два вопроса: первое — ты красивая девушка, второе — я люблю тебя. Наташа сделала два глотка, поставила хрустальный фужер на стол.
— Почему ты всегда такой серьезный? Хоть бы улыбнулся, что ли. А то — как все равно секретарь комсомола.
— Я и был комсомольским секретарем. Только очень большим. Я работал завсектором в ЦК ВЛКСМ.
— Ух ты! Неужели в самом ЦК работал?
— Почему бы и нет? Ничего особенного в этом не вижу. Довольно-таки гнусная организация, хотя и весьма престижная… была.
— Ну как же! — Она взяла фужер, допила шампанское. — Ведь там такие важные люди, даже представить трудно. К нам в школу из райкома, из Гулькевичей, приезжали — такие… прямо не подступишься, вожди! А в ЦК — не могу себе представить.
— Обычные люди. Траханные-перетраханные бабы, сидят, обсуждают, что где дают, похмельные мужики, рассказывают, кто кого и сколько раз, а потом садятся в машины, едут в какие-то институты или на заводы, сидят в президиумах, сурово, но доброжелательно поглядывают в зал… Дерьмо!
— Но ты же, наверное, не один год работал там, сам был таким же… Как же теперь можешь так говорить? Да ты настоящий нигилист! Ты ни во что не веришь!
— Я верю в себя. А работал там потому, что другого способа реализовать свои возможности не было. Номенклатура — лишь это как-то отвечало моим потребностям. И возможностям.
— Больно высокого ты мнения о себе, Петр Яковлевич, — покачала головой Наташа. — А с начальством-то небось лебезил, улыбался, да? А то как же мечтать о повышении было?
— Не лебезил и не улыбался, но всегда говорил то, что начальник хотел услышать. Зная психологию человека, это несложно было сделать.
— Ты мог бы и не говорить мне этого, — заявила Наташа. — А то я подумаю, что и слова про меня — тоже знание психологии и все.
— В какой-то мере — да.
— Ах вот как? Значит, ты просто считаешь меня дурой? Думаешь, я всему поверю, раскрою рот и стану слушать? Как бы не так!
— Все женщины — дуры, — спокойно резюмировал Нигилист. — С точки зрения общечеловеческих ценностей. Их дело — продолжать род, а они еще на что-то претендуют.
— Значит, и я дура?
Шампанское не успокоило, не притупило остроту ощущений, напротив, усилило раздражение, которое возникло, едва Наташа переступила порог этого шикарного ресторана. Конечно, приятно зайти в ресторан, вкусно поесть, поговорить, но когда на тебя смотрят, как на человека второго сорта, когда напротив сидит рыжий длинноносый дядька и с важным видом говорит гадости — увольте!
— Шашлык хорош, когда он горячий.
— Нет, ты уж ответь мне, я — дура?
— Не думаю, что эта тема соответствует нашему настроению в этот вечер. — Нигилист понюхал кусок мяса и отправил его в рот. — Мы можем поговорить о чем-нибудь более приятном.
— Очень даже соответствует, — заупрямилась Наташа.
— Хорошо. И закончим об этом. Я бы сказал так: не совсем. У тебя превосходные внешние данные и практически отсутствуют претензии на высокое положение в обществе. Это меня полностью устраивает. Я же сказал: ты мне нравишься, я люблю тебя. Что еще нужно говорить в подобных случаях?
— Ничего! Ты рассуждаешь обо мне, как о своей машине. Надоело слушать, понял? На себя бы посмотрел — мало того, что страшный, так еще и сидишь тут, рассуждаешь, как робот, улыбнуться не умеешь, сказать по-человечески не умеешь! Как все равно болванчик заводной!
Поразительно — он даже не обиделся! Хоть бы разозлился, закричал или извинился, попросил говорить тише, не позорить его — ничего подобного! Он был совершенно спокоен.
— Ты ведешь себя естественно. Ты еще больше убеждаешь меня в правильности выбора. Чего не хватает в этом абсурдном мире, так это — естественности.
— Да?! — закричала Наташа. — Тогда вот что! Никакого выбора, никаких моих обещаний! Ничего между нами нет и не будет! И чтоб духу твоего не было возле общежития! — Схватив сумочку, она ринулась к выходу.
Нигилист как бы нехотя повернул голову, посмотрел, как убегает Наташа по проходу между столиками, констатировал:
— Интересно, при чем здесь дух?
И принялся доедать шашлык.
Все было не то, все было не так! Глупо, отвратительно, в голове не укладывалось, как же она дошла до такой жизни: встречается с идиотом, на которого и смотреть противно, а уж если послушать!.. Да пусть он провалится вместе со своим «мерседесом», с ресторанами и деньгами!
Наташа сидела на кровати, закутавшись в одеяло, и дрожала. Очень холодно было в комнате. Слезы текли по щекам. К черту все и бежать на вокзал, сесть в поезд и уехать домой. Что она делает здесь? Ради чего мучается в этом дурацком общежитии? А как хорошо было здесь, когда приходил Сергей, как уютно, тепло, как весело… Было, да сплыло.
Робкий стук в дверь отвлек ее от невеселых мыслей. Посмотрела на часы — одиннадцать. Кто это? Нигилист не так бы постучал. Сергей? С опущенной головой, виноватым взглядом — пришел просить прощения? Сережа, Сережа… она уже простила его. Вытерла слезы и побежала к двери.
На пороге с недопитой бутылкой вина в руке стоял поэт Иван Шерстобитов.
— Ты? — удивилась Наташа и опустила глаза, не в силах сдержать слезы. — Вот дурак, а я-то думала…
— Извини, что огорчил тебя, — виновато пробурчал Шерстобитов. — Это всего лишь я… Можно посидеть у тебя, хоть несколько минут. Больше никого не хочу видеть.
Наташа посторонилась, пропуская его в комнату. Уж если это не Сергей, какая разница, кто.
— Смотри, будешь руки распускать или гадости говорить, я тебя чем-нибудь стукну, — предупредила Наташа поэта.
Шерстобитов, словно бы ждал этих слов, тотчас же замотал головой.
— Да нет, ты не бойся меня… Просто посижу чуть-чуть и пойду. Невмоготу сидеть одному, дрянь жизнь. Никакого смысла нет. Стихи никому не нужны… Говорят, дохода не приносят, даже удивляются в издательствах, смотрят, как на марсианина: ты что, не понимаешь? Пушкина не издаем, Цветаеву продать не можем, а ты со своими опусами лезешь… — Он горестно махнул рукой, глотнул из горлышка, предложил Наташе: — Хочешь?
— Спасибо, — покачала головой Наташа, присаживаясь на кровать. — Я сегодня уже выпила шампанского… четвертый раз в жизни.
— А почему плачешь? Тоже все хреново?
Наташа молча кивнула. Она уже не боялась Шерстобитова, не злилась на него, что пришел нежданно-негаданно. Скорее всего она… сочувствовала ему.
— Женьке Петинову легче, — пробурчал Шерстобитов. — Он прозаик… Уехал к себе в Тамбов, говорит, сяду, напишу роман о мафии. И напишет. И книгу выпустит. А мне что делать?
— Тоже напиши про мафию. Или поэму сочини про перестройку, наверное, напечатают.
— Да не могу я прозу писать, — с мукой в голосе прорычал Шерстобитов. — Не могу! Пробовал — ничего не выходит. Я же поэт! И поэмы про эту сволочь, которая кровь нашу пьет, — не могу. Я ничего не могу, Наташа. В трех издательствах мои сборники с отличными рецензиями лежали, три книги должны были выйти. Сначала «Современник» бортанул — нет у них денег, бумаги, ничего нет. Потом наше, Волго-Вятское издательство отказало. Была еще надежда, что в «Совписе» выйдет сборничек в кассете, всего-то один лист. Я даже звонить туда боялся. Но вчера не выдержал, позвонил… Все. Хана.
— Да ты не расстраивайся, это ж, наверно, временно все так плохо. Пока займись чем-нибудь и пиши для себя, а потом все утрясется, тебя и напечатают.
— Это не временно, это навсегда. Кончилась поэзия в России. Ты посмотри на этих паскудников, сволочей сытых и прилизанных, которые «Сникерсы» жрут да на иномарках ездят без правил! Они почему такие уверенные и такие сытые? Потому что я, поэт Иван Шерстобитов, голодный и ни на что уже не надеюсь. Нет у меня впереди ничего, нет! Раньше были суки партийные, теперь — суки банковские, а разницы между ними — никакой. Плевать им на поэта Ивана Шерстобитова, не нужен такой, а они — нужны! Убьют, если кто сомневаться станет. Гаденыши прыщавые!
