Пока все это происходило, собрались любопытные. Сначала домочадцы Брюха — около двадцати женщин и детей; потом несколько прохожих, прибежавших на шум. Дебора поняла: если бежать, то теперь, пока полицейские не ушли и Брюхо не начал мстить. Она вернулась в дом, собрала свое небогатое имущество в потертый мешок и, перейдя вброд полную жидкой грязи канаву, вышла на улицу. Несколько часов она кружила возле площади Балут, спрашивая встречных, не знают ли они, где живет Роза Смоленская.

Часы на углу улиц Завиши Чарнего и Лагевницкой показывали почти пять. В надвигающейся зимней темноте заснеженные тротуары были полны людей, возвращавшихся с фабрик и из мастерских. Один из прохожих сказал, что знает старую учительницу по фамилии Смоленская; она живет в том же доме, что и его сестры, на Бжезинской улице. Она легко узнает дом. Там эркер на фасаде.

В подъезде дома с облупленным эркером Роза и нашла Дебору Журавскую, когда через много часов вернулась домой. Девочка съежилась на пороге подъезда, трясясь от страха и холода. Роза уложила ее спать в свою постель, а сама уснула, завернувшись в несколько толстых одеял, на грязном полу перед печкой. В серых рассветных сумерках Дебора поднялась, собрала свою котомку и, не говоря ни слова, ушла на работу. Однако вечером она вернулась к Розе и принесла все карточки на продукты; в знак того, что намерена остаться, она позволила Розе запереть их в кухонный ящик, где та хранила собственные карточки и талоны.

«Это не гетто, это город рабочих, господин рейхсфюрер».

В течение всего 1943-го и первых месяцев 1944 года Ганс Бибов, окидывая взглядом свое царство, видел: для гетто город рабочих функционирует практически безупречно. Девяносто процентов населения трудилось на фабриках и в мастерских, которые несчастный Румковский велел устроить по приказу Бибова. Производство было эффективным, доходы высокими. За год до этого (в 1942-м) члены немецкой администрации гетто отписали себе почти десять миллионов рейхсмарок дохода — головокружительная сумма.

Человек, заведующий Musterlager’ом,возбуждал зависть. Еврейская территория пока что управлялась гражданской администрацией, однако СС, которое под руководством Гиммлера все больше становилось похожим на государство в государстве, делало все более частые и дерзкие выпады, чтобы заполучить столь лакомый кусок. Если гетто Лицманштадта — трудовой лагерь, то он будет работать значительно эффективнее под управлением военных, аргументировали эсэсовские чины. Со стороны Главного хозяйственно-административного управления СС имелось и конкретное предложение: перевести все гетто, машинный парк и прочее, в Люблин. Тамошнее гетто (судя по количеству евреев) было почти так же велико, но производительность его составляла лишь одну десятую от производительности гетто Лицманштадта. Если слить еврейскую промышленность Люблина и Лицманштадта, такая рационализация производства даст миллионы. В СС все рассчитали.

Бибов делал что мог, чтобы не подпускать СС и рейхсфюрера Гиммлера близко. Он съездил в Позен, где заручился уверениями, что гражданскую администрацию будут поддерживать и дальше. Он съездил в Берлин и встретился со Шпеером и крупным чином из оборонной промышленности, которая, несмотря на массированное отступление на востоке, продолжала снабжать предприятия гетто заказами на униформу и амуницию. Вермахт сейчас дрался изо всех сил и был не способен ни к каким переездам или изменениям — они угрожали бы срывом поставок и поражениями. Но Бибов знал, что все висит на волоске; если неудачи на Восточном фронте продолжатся, фюрер может послушаться Гиммлера и приказать перевести или переустроить гетто.

Война, которая многим осчастливила Бибова, стала в конце концов обоюдоострым мечом. Иногда Бибова мучило ужасное подозрение, что его гетто, во всем остальном такое надежное и стабильное, покоится на зыбкой почве, что все построенное им — не более чем видимость и достаточно одного-единственного слова, одного карандашного росчерка на депеше из Берлина, чтобы все рухнуло… Во время недавнего разговора новый бургомистр Лицманштадта Отто Брадфиш заявил: гетто никакой не Musterlager,а напротив — «позор, господин Бибов, позор!»Обычно хладнокровно-сдержанный, Брадфиш грохнул кулаком по полицейским рапортам, сложенным стопкой на его столе. Бибов отлично знал содержание этих рапортов: в них говорилось о взяточниках из крипо, которые соглашались смотреть сквозь пальцы на «потери» в продукции, а также о служащих его собственной администрации, которые в обмен на пожертвованные лично им щедрые комиссионные согласились заняться заказом на дамское белье для модных предприятий Неккерманна в Гамбурге, вместо того чтобы закончить и так уже отложенный заказ для армии. «Как можно, чтобы служащие вашей собственной администрации в такой момент позволяли евреям подкупить себя, это что такое, господин Бибов?»

Напрасно Бибов пытается объяснить, что гнилостность заложена в самой еврейской натуре,о чем он не устает повторять (он винит евреев, хотя воруют служащие его собственной администрации). «Так проследите за тем, чтобы исправить эту натуру!»— возражает Брадфиш. Бибов сидит как на раскаленной наковальне. Что бы он ни делал, от чего бы ни уклонялся — он только даст эсэсовским чинам еще один аргумент в пользу того, что гетто следует передать в управление СС.

И вот — снова Бибов.Лето в разгаре. Сверчки до самых небес возводят арки шершавых звуков. А под небом — тысячи иссохших, с согнутыми спинами людей в постоянном движении. С тачками и тележками выбираются они из зловонных переулков или стоят, согнувшись над тяпками и лопатами, в глине, на гравии вдоль дороги.

Но Бибов не замечает их. Его автомобиль остановился возле облезлой деревянной лачуги, известной в гетто как предприятие Прашкера. Шофер слегка накренил машину и распахнул обе дверцы, телохранители укрылись в тени деревьев. Бибов в одиночестве прогуливается по улицам, заложив руки за спину, и смотрит, как поднятая им пыль медленно оседает на вычищенные до блеска носки ботинок.

По той стороне улицы, на углу Пружной и Окоповой, ходят двое стариков, косят в поле траву. Несмотря на июльское пекло, они одеты в толстые куртки на подкладке, просвечивающей сквозь швы на спине и груди, где пришиты желтые звездчатые ярлыки. Лезвия кос вспыхивают в солнечных лучах. У них бидон с водой, который они то и дело передают друг другу. Внезапно оказывается, что один из них что-то кричит Бибову.

Что за черт? Предлагает что-то. Бибов, сам того не желая, приближается.

Один из стариков беззубо улыбается. Поднимает бидон. Предлагает Бибову воды: «Я подумал, что вам в такую жару хочется пить».

Неслыханно. Еврей предлагает напиться арийцу, к тому же занимающему высший командный пост; не говоря уж об антисанитарии — этот бидон! Бибов переводит взгляд с одного старика на другого — они стоят под своими косами; в их улыбках что-то выжидательное, и он невольно откручивает крышку, а потом, скривившись, проводит рукой по рту (хотя бог знает, хочется ли ему пить).

Вот все и разъяснилось. Один из евреев подчеркнуто смиренно спрашивает, нет ли у достопочтенного господина немца лишнего хлеба.

— Чего? Хлеба? Существует хлебный паек. Честный человек всегда может получить талоны и взять хлеб в своем магазине.

Талонов у меня полная книжка, упрямится старик, но какой от них толк, если я тащусь на раздаточный пункт, а мне отвечают, что хлеба нет — «Es ist kein Brot da».Умильным льстивым голосом (какого, по его мнению, немецкий начальник ждет от еврея) старик произносит:

— Я три дня совсем ничего не ел.

Но Бибов стоит на своем:

— Здесь, в гетто, хлеб есть для всех, кто хочет работать.

Косарь набирается смелости и замечает, что он-то как раз работает, это достопочтенный господин может видеть собственными глазами, он и его приятель Ицек скосили весь луг, а это позволит прокормиться молочнику, ходящему за коровами господина Михала Гертлера. Но есть такие, которые ни разу в жизни пальцем не пошевелили честно. И шатаются туда-сюда, эти shiskes.Да-да. Уж он-то знает. Кое-кто из них даже разъезжает на лимузи-и-ине.