Но бывали минуты, когда пальцы председателя обхватывали прутья клетки, один за другим, и председатель взывал: «Сташек! Сташек, Сташулек, Сташинек…»И протягивал руки сквозь прутья и брал голову Сына и прижимал ее к своей.

И целовал его.

И короновал его.

И на коронации Сын был одет в широкие красные одежды, которые повелел сшить председатель, а на ногах Сына были белые блестящие туфли, сшитые из настоящей кожи, и внутри этих туфель, под защитой белой кожи, каждый пальчик сгибался деликатно и старательно, как у благороднейшего аристократа. (Председатель сам показывал: «Не слишком быстро, не слишком медленно; ступать надо плавно и мягко».) А когда коронование завершалось, Король, великий Полководец, стоял один в своей клетке, взирая на существо по ту сторону прутьев, и слезы текли по его щекам. («Почему же ты плачешь, отец мой?»)Может быть, он плакал потому, что, как бы он ни одел и ни украсил своего сына, ему так и не удалось коснуться его Сути, того, что заставляло пальцы пружинисто шевелиться в прекрасных кожаных туфлях, того, что заставляло плечи трепетать под тяжестью сияющей красной мантии, а сердце — биться внутри широкой груди.

И председатель смотрел на своего возлюбленного совершенного Сына и говорил:

— Сташек, Сташек, Сташулек, мой любимый малыш; что стало с тобой и что стало с другими возлюбленными детьми?

Сташек продолжал видеться с тем мальчиком, обладателем креста из балок и аптечных пузырьков. Теперь они встречались в более безопасном месте, куда не мог заглянуть привратник. Место это располагалось в глубине заднего двора, где были отделочная и дубильня, обеспечивавшая сапожные мастерские гетто кожами. Когда они встречались, Сташек кормил бутылочного мальчика хлебом, который размачивал во рту и скатывал в шарики; мальчик по-черепашьи заглатывал их и рассказывал, что происходит в других местах гетто.

В одной из историй повествовалось, как председатель явился в убогую кухню, которую бутылочный мальчик и его дядя Бронислав делили со старшим двоюродным братом Оскаром. Оскар был слепой и потому не мог позаботиться о себе, а уж добывать пропитание для семьи и подавно.

Это было тяжкой зимой сорок первого года.

Бронек, который, чтобы осилить плату за жилье, подрядился дополнительно работать дворником, решил: хватит бутылочному мальчику греться у плиты, пускай тоже скалывает лед перед дверью дома. Иногда Бронеку приходили в голову такие мысли. Не потому что надо было делать что-то полезное, а только чтобы видеть, что племянник заслуживает того, что ест.И вот мальчик стоял у ворот с ломиком и лопатой, как вдруг по улице протащилась целая туча замерзших лошадей, запряженных в повозки. Лошади остановились перед племянником Бронека, из ближайшей повозки вылез Полководец и — гляди-ка! — шагнул вперед, взял этого поганца за руку и объявил Бронеку, что тот,имея такого прилежного и работящего сына, должен быть горд называться его отцом. И дал мальчишке целую пригоршню обеденных талонов и конфет.

С этого момента Бронек уверился, что его племянник — настоящий glik,который просто «срет деньгами», как он объяснил слепому Оскару.

Поэтому Бронек привязал племяннику на плечи две деревяшки и отправил его в путь-дорогу с таким количеством снадобий из черной аптеки господина Винавера, какое только сумел на него навесить; и с того самого дня племянник ходит по гетто как бродячая лавка, увешанный вигантолом, аспирином и бетабионом, а также обычными плацебо (кто заметит разницу, если люди живут только собственными надеждами?); были тут и таблетки, которые принимали от зловонной изжоги после бесплатного супа, и березовый экстракт с добавлением Kaffeemischung,которая, как обещал производитель, не только содержала «дополнительные калории», но и благотворно влияла на потенцию; в народе ее называли «микстура Бибова» — по слухам, Бибов когда-то торговал кофе.

(У дяди Бронека была теория на этот счет: в такие тяжелые времена простым людям хочется одного — вырваться из гетто, и если это не получается «естественным путем», можно попытать счастья с таблетками!)

«Гляди!»— неожиданно громко сказал мальчик, схватил бутылку и зубами сорвал крышку; не успел Сташек и слова сказать, как облако дивного пламени распространилось у него во рту, отчего другие склянки засияли и заблестели, как россыпь звезд на небе. Бутылочный мальчик задушил языки огня, запечатав рот руками, и когда Сташек снова взглянул вверх, маленькая черепашья пасть зияла огромным черным кратером, над которым два белых глаза испуганно таращились ему за спину.

…Однажды, когда Роза еще обучала детей в Зеленом доме истории и счету, она вошла в комнатушку рядом с кабинетом директора Рубина, принесла оттуда расписанный цветочными гирляндами пенал с откидной крышкой и дала его Сташеку. Нарисуй мне карту Палестины, сказала она, а потом напиши названия всех городов, рек и озер Иудеи и Самарии, какие сможешь вспомнить. Сташек начал с Палестины; он уже знал, как выглядит эта страна — Эрец-Исраэль, — но в ее границах он изобразил не озера и города, а шакалов, скорпионов, песчанок и других тварей с рогами, хвостами и острыми зубами.

Потом он нарисовал немцев — многонемцев, потому что их и было много.

Внешние атрибуты рисовать было просто: жандармы в серых фуражках и стальных касках, спускавшихся на самую шею, и другиесолдаты, они приехали на блестящих черных автомобилях, стояли и смеялись, прибивая кантора Кольмана к дереву, — у них на фуражках были черепа, а кант на мундирах Сташек изобразил точечками.

С Загайниковой улицы — широкого пыльного выезда недалеко от Зеленого дома — можно было каждый день видеть, как немцы несут вахту возле ворот Радогоща. Сташек нарисовал колючую проволоку, высокую сторожевую вышку и нескольких солдат, которые проверяли документы и поднимали и опускали шлагбаум, когда проезжал транспорт с продовольствием. Он старался вспомнить, как это было в тот раз, когда дождь висел в свете немногих еще горевших фонарей и всех евреев городка выгнали из домов на площадь перед костелом. Но единственным его воспоминанием был человек, про которого солдаты сказали «он пытался бежать» и которого они вытащили в центр площади; он помнил лицо солдата, который избивал того человека и продолжал бить и пинать уже неподвижно лежащее на земле тело. И лицо солдата, который бил и пинал, казалось точно таким же, как у того, кто лежал на земле, избиваемый и пинаемый. Оба лица блестели от дождя, на обоих одинаковые тени, оба одинаково искажены. По-настоящему ясно на картинке вышло только это, и Сташек изобразил голые белые ступни, торчащие из измазанного глиной вороха одежды, — все, что осталось от человека: голые белые ступни, разбитое ударами тело и безумно перекошенное лицо солдата, у которого был такой вид, словно его тоже кто-то пинал.

Встретив бутылочного мальчика и наслушавшись его фантастических историй, Сташек и немцев начал рисовать по-другому. Он рисовал ангелов, которые летали над городом, состоящим из ограждений с колючей проволокой и высоких стен. Ангелы были невидимы для немецких солдат на вышках, хотя все небо над ними пылало огнем мести. Некоторые ангелы, летавшие по небу, даже держали в руках шофары; они били ими по стенам и оградам, и стены трескались, но солдаты ничего не замечали.

Иногда, когда он сидел и рисовал, подходила госпожа Смоленская и проводила ладонью по его затылку. Регина никогда так не делала, хотя, подобно госпоже Смоленской, всегда внимательно рассматривала его рисунки; а еще на лице у Регины все время была широкая распухшая улыбка. Ее разговоры со Сташеком не отличались разнообразием — она спрашивала, что они проходили в школе, или велела вести себя как следует, чтобы его отцу, или Моше Каро, или, на худой конец, домработнице госпоже Кожмар ( Madame Cauchemar,как называла ее Регина) не пришлось стыдиться за него. Все речи Регины были о стыде.