Вдоль забитой мусором канавы валяются брошенные или забытые вещи. Всё — от хозяйственной утвари, одеял и матрасов до чемоданов с оторвавшимися от падения крышками — содержимое разбросано: изношенная одежда, стоптанная обувь.

По дороге им встречаются группки людей. Большинство идут со сборного пункта, что возле тюрьмы; идущие маршируют по пять человек в ряд, в десяти метрах за каждой группой идет конвойный. Время от времени он выкрикивает какой-нибудь приказ, но люди в колонне даже не делают вид, что слушаются. Только когда тяжелая телега медленно проезжает мимо, скрипя кривыми колесами, идущие останавливаются и провожают ее глазами. Со своего наблюдательного пункта Сташек видит, как проплывают мимо истощенные лица — ни улыбки, ни поднятой в приветственном жесте руки.

На Радогоще царит давка. В складском помещении товарного двора вокруг гор багажа стоят и сидят люди. Немецкие часовые безостановочно раздраженно ходят среди них и прикладами принуждают севших снова встать.

Какой-то офицер замечает их телегу и выкрикивает приказ. Послушные ему, станционные начальники и рабочие сортировочной у штабеля дров и склада металлических изделий поднимают головы. Внезапно по людской массе прокатывается шепот — сначала приглушенный, потом все громче:

— Господин презес едет! Презес! Презес!

Сташек видит, как глаза людей, мимо которых едут дроги, округляются от изумления. Словно никто не ожидал, что презес окажется здесь, да еще в таком экипаже! И все же он здесь.Сташек думает о документе, который отец когда-то бережно вынул и показал ему; по его словам, бумагу подписал Bradfisch persönlich.Он торжественно указал на печати. Этот документ, пояснил он, даст им право свободного безопасного проезда куда угодно.

«Так что не бойся, Сташек!»

Но Сташек и не боится. Боится председатель. С вершины своей багажной горы Сташек ясно видит, как он все похлопывает по карману пиджака, словно удостоверяясь, что документ никуда не делся.

Дроги остановились у дальнего конца рельс, где перрон заканчивался бы, если бы он был. Теперь здесь только сарайчик — крыша нависает над участком, где дежурные по платформе встречают большие товарные поезда. Состав уже подогнали, и Дора Фукс вместе со своим братом Бернгардом замерла в дверях вагона, они словно не решаются пройти дальше. Грузовик с брезентовым кузовом подъехал к телеге; весь багаж лежит на земле, включая гору деревянных и тростниковых клеток, в которых принцесса Елена держит своих птиц.

Когда высаживается председатель, принцесса Елена словно пробуждается от спячки.

— Нам обещали специальный поезд, — капризно говорит она, — а теперь заставляют сесть вот в это!

Муж стоит рядом с ней. На лице у него отчаяние, словно именно сейчас он не в состоянии собрать мысли и найти единственно верное слово. Но ему не нужно ничего говорить. Часовые вдруг щелкают каблуками сапог под приглушенным «Хайль Гитлер»,и к ним через людскую массу проталкивается Бибов.

При нем оба его сотрудника, Риббе и Швинд; вид у всех троих пристыженно-заинтересованный, словно они находятся не на сортировочной, а на какой-то непристойной ярмарке.

Бибов, однако, и шагает, и говорит уверенно.

БИБОВ: Ну что, пора отправляться.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Но у нас была договоренность о поезде.

БИБОВ: Вот поезд.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (роется во внутреннем кармане пиджака):Но была же договоренность?..

БИБОВ: Не знаю, о какой договоренности вы толкуете. Из Лицманштадта сейчас уходит поезд — вот этот состав.

Председатель стоит с письмом в протянутой руке — в этот миг он выглядит невинным мальчиком-школьником. Бибов упорно не хочет улаживать его дела, и удивление на лице председателя постепенно уступает место страху. Происходит что-то, что идет вразрез со всеми его представлениями. Он пытается, неловко и нерасчетливо, спасти положение.

— Хотя бы отдельный вагон… — говорит он и снова бережно складывает документ; Бибов меняет тон, словно он начальник поезда.

— Ну это само собой! — говорит он и делает знак обоим солдатам из своей свиты; те, в свою очередь, делают знак часовым войти в вагон.

Через минуту оттуда доносятся взволнованные голоса, и из вагона выходят несколько стариков, которые все это время были там. Они почти укоризненно смотрят на Румковского, волоча свои сундуки и узлы из простыней вдоль состава, к передним вагонам, возле которых теснятся сотни депортируемых.

Дора Фукс исчезает в вагоне, чтобы проинспектировать его. Возвращается с выражением легкого недовольства на лице. По приказу немецких жандармов рабочие сортировочной начинают грузить багаж. Мимо проходят несколько офицеров СС. У них на губах те же вороватые, слегка смущенные улыбочки, словно они наблюдают за представлением в ярмарочном балагане.

Сташек шагает в вагон одним из первых. Это самый обычный товарный вагон, разделенный посредине широкой перегородкой. На полу опилки.

— Прошу прощения — вагон, вероятно, несколько примитивный, по дороге вас пересадят в более удобный, — говорит Бибов.

Но, произнося эти слова, он не поднимает глаз, и председателю становится ясно, что обещание Бибова ничего не стоит. Председатель делает новую попытку показать подписанное Брадфишем письмо. Но и теперь Бибов не хочет даже взглянуть на документ.

В окно Сташеку видно толпу торопливо приближающихся рабочих в изорванных и слишком широких штанах; толпу подгоняют дубинками еврейские полицейские. Впереди почти бегущей толпы — люди, которых только что выгнали из вагона. Несколько немцев, громко крича и размашисто жестикулируя, заталкивают всю толпу в вагон Румковского.

Румковский с братом встают, чтобы протестовать, но успевают сделать лишь пару шагов — и людская масса вдавливает их обратно. Вошедшие последними цепляются за спины стоящих впереди, чтобы не выпасть из вагона, а еврейские полицейские утрамбовывают толпу всем подряд — руками, локтями и резиновыми дубинками. В вагоне слышится скрежещущий звук — стоящая в углу параша опрокинулась и откатилась в сторону. Потом — тоненький крик:

— Выпустите, выпустите меня!

Это председатель, который любой ценой хочет прорваться к дверям. Но сотни голодных и отчаявшихся кричащих и плачущих людей стоят на пути; они не смогли бы пропустить его, даже если бы захотели.

Сташек все еще стоит у окна. Он видит, как по путям идут рабочие сортировочной. Один из них несет лопату; рабочий смотрит в землю перед собой, словно что-то уронил и теперь ищет. Пейзаж за спиной человека с лопатой начинает медленно скользить назад, словно именно пейзаж, а не вагон, тронулся с места. Сташек поворачивается в темноту и тесноту вагона.

Узкая щель света — все, что у него есть.

Когда щель исчезает — это ночь. Когда щель возвращается — это день.

Эта щель — последняя ступенька света, дрожащего поверх угловатых, грубо выдолбленных ступеней лестницы из погреба.

«Погреб», наверное, не совсем верное слово. В те времена, когда у Фельдмана было садовое хозяйство, он хранил там, внизу, луковицы, семена и прочее, что не переносит света и тепла. Но здесь так тесно, что ему кажется — его загнали в колодец. В этой дыре едва можно расправить плечи. Невозможно ни сесть, ни лечь. Приходится стоять или полусидеть, прижавшись ягодицами или поясницей к земляной стене. Далеко внизу — четыре ступеньки, каждая с полметра высотой — погреб переходит в узкую каморку: метр-два в глубину и метра полтора в высоту. Туда он справляет нужду. Потолок такой низкий, что ему приходится управляться лежа на боку, отвернувшись лицом к погребу и как можно дальше свесив нижнюю часть тела в дыру. Теплые мягкие испражнения текут по ногам, а подтереться можно только пучком сухой травы, которую он принес с собой в подземелье.