Они с Алексом стоят бок о бок, но ни на секунду не сознают, что это они тут мокнут, словно дождь набросил на них теплый плащ. Через какое-то время Вера даже перестает понимать, что они вообще стоят там. Так тепло рядом с ним.

Проясняется. Над ними ширится трещина ясно-синего неба.

Но только над гетто. По другую сторону ограждения и колючей проволоки гроза продолжается, небо затянуто тяжелыми тучами, там блестяще и черно от дождя.

Сквозь бледный водянистый воздух шествуют с резкими воплями павлины. У основания моста растет дерево — гигантский ясень, его корни взломали толстый булыжник мостовой, а ветки переплелись с перилами. На фасадах стоящих вокруг домов, там, где оставила след вода, блестит пышная зелень, словно крылья бабочек. Развеваются полосатые маркизы, свежий ветер напирает на оконные стекла. В затененной арке подъезда, во двориках происходит движение, раньше незаметное. Запрягают лошадей, светлые скатерти разворачивают и аккуратно набрасывают на широкие столы; выставляют на стол тарелки и стаканы. В парикмахерском салоне Вевюрки сидят клиенты с небритыми подбородками, взгляды устремлены в одну сторону, словно люди прислушиваются к какому-то голосу. Но из установленных по всему гетто громкоговорителей доносится лишь усиливающийся шум дождя, орган дождя — бурлящего, бегущего по желобам и трубам.

Она идет по мокрой мостовой, но чувствует: у нее больше нет тела. Гетто вдруг отделилось от всего, что прижимает его к земле. Ворота и фасады проносятся мимо, словно страницы книги, а между страницами этой торопливо пролистываемой книги скользит она, выныривая из арок подъездов на широкие внутренние дворы, где стоят дети. Ей приходит в голову, что раньше она никогда не видела дворы гетто такими. Раньше дворы представлялись ей по большей части глубокими шахтами или просто пространствами между домами, бессмысленными полостями, заполненными густой грязью, битым кирпичом и мусором. Теперь колодцы, сараи и ряды уборных — всё обрело лицо; цилиндрик и ручка насоса покрашены, сараи окружены шпалерами, а рубероидные крыши уборных снабжены деревянной оградой, засыпаны землей и превращены в длинные ухоженные грядки с огурцами и помидорами.

И дети…

Они стоят группками, словно переходили вброд высокую траву и вдруг застыли, с пустыми белками глаз и лицами бледными, как сухие цветочные стебли.

В гетто детей обычно не было видно. И пожилые люди не сидели под молельными шалями, с тефиллинами на руках и с молитвенниками, поднесенными к самым глазам.

И дождей не бывало, и такой глубокой тишины внутри дождя.

Позади всего, что она сейчас видит, позади детей, дождя и тишины, разверст светлый бездонный зев. И она осознает — ясно, без страха: так умирают. Умереть — значит просто поднять свое бумажной невесомости тело прямо в волшебно проясняющееся небо. Она знает: надо любой ценой побороть искушение и остаться в том тошнотворном, злом и темном, что есть земля, и тело, и тяжесть, и гетто.

Но скольжение длилось слишком долго.

Она больше не может удержать себя в себе. И свет тоже.

Алекс выскреб пустой воздух из старой консервной банки; ложка оказалась совсем рядом с лицом, и Вера укусила черенок. У него был вкус железа и воздуха. Алекс размочил в супе хлебную корку и водил ею по израненным губам Веры, и корка была как лоскут ткани или гриб. Сначала Вера не поняла, почему он здесь. Но она явно не умерла. Она лежала в каморке за обойной стеной, на Бжезинской, на оставшемся после матери испачканном матрасе, на полу фекалии, под потолком вентиляция, которую открывали и закрывали специальным шестом. Алекс как раз потянул шест, чтобы солнце не так било ей в глаза; но хотя свет обжигал, хотя он сидел глыбой саднящей боли в глотке, а она была так слаба, что едва могла поднять руку, ей все равно хотелось, чтобы свет остался и она сидела бы в этом сиянии, как на дне бездонного колодца, а Гликсман продолжал бы скрести ложкой в чудесной банке.

— Во всяком случае, ты можешь есть, — с удовлетворением сказал Алекс.

Странно было не то, что она выжила, а что заставила других думать, будто может продержаться сколько угодно. Когда отцу удалось наконец выбить в больнице на улице Мицкевича койку для Маман, Вера на своей спине снесла мать вниз по лестнице. И никто не увидел, насколько сама Вера исхудала и измучилась; в больнице она потом, ни на минуту не присев, носилась то с испачканной простыней, то с нечистым судном. Словно хотела выбегать из себя усталость.

Йосель предположил, что она заразилась в больнице. Арношт решительно опроверг эту мысль, сказав, что со времени переселения на улицу Мицкевича в больнице не было ни одного нового случая тифа — «тиф исчез вместе со вшами», говорил он и винил во всем работу с книгами в грязном подвале архива.

Вера все еще была так слаба, что не могла ни встать, ни даже поднять или выпрямить руку — она тут же начинала дрожать всем телом. Алекс добыл тележку, вроде той, в какой развозил свой товар булочник Император Франц, и в этой тележке Иосель и Мартин потащили ее в Марысин.

Отец Алекса Гликсмана был не только klaingertner,как застенчиво сообщил его сын; он был еще и главным юристом Landvirtshaftopteil— дворцового отдела, распределявшего все незастроенные и не занятые под мастерские или склады земельные участки. Председатель в самом конце зимы 1943 года решил нарезать всю плодоносную землю, которой раньше управляли общины, на участки для частного пользования. Идея состояла в том, чтобы таким образом увеличить «внутреннее» производство фруктов и овощей; но хотя Иегуда Гликсман работал в департаменте, хотя теперь впервые за несколько лет появились новые участки, никто не знал, допустят ли его до непосредственного распределения земли. В сложной системе зависимостей и заработанных или неиспользованных благодарностей, царившей во дворце, один сотрудник всегда мог обойти другого. Но Алекс, вероятно, нажал. Вере так и слышался его настойчивый голос, просящий за Шульцев из Чехословакии, у которых к тому же отец врач; и вот однажды, пока Вера лежала больная в каморке за обойной стеной — даже вечный оптимист Арношт, казалось, терял надежду, — им принесли маленький серый формуляр из Landwirtshaftsministerium,в котором сообщалось, что их семье доверили «ответственность заботливо возделывать» einen kleinen Bodenanteil.Официально участок находился по адресу «Марысинская улица, 14» (участок номер 14)и состоял из пятнадцати квадратных метров каменистой почвы на углу, где сходились улицы Марысинская и Пжелётная. Аренду оформляли на год, времени на расторжение контракта давалось месяц.

У Алекса имелся опыт возделывания земли. В первый год жизни в гетто он состоял в молодежной организации «Хашомер Ха-цаир», которая активно вела скаутскую работу в Марысине. «Шомрим»выращивали картошку, свеклу, капусту, морковь и зеленый горошек. И не только для hazana— коллективного распределения продуктов, — но на будущее, чтобы запастись, ибо, говорил Алекс, в то время все думали, что война не продлится долго и мы вскоре отправимся в Палестину.

— Мы жили вон там, — говорил он и указывал куда-то в сторону каменного здания с провалившейся крышей на Пружной улице. — Там мы лежали по ночам, слушая летучих мышей — под крышей жили летучие мыши. Презес часто приходил к нам. Он тогда был другой, почти льстивый, обедал с нами, а потом мы целый вечер сидели и пели, и про любовь тоже, — рассказывал Алекс, — и он пел с нами (голос у него был грубый, хриплый, не особенно красивый, но берущий за душу):