Как раз в это время полякам и немецким инженерам удалось получить опытный образец готового дома. Образец был совсем как готовый дом, три на пять метров, из крашенных синей краской гераклитовых плит; окна выглядели так, словно кто-то, проходя мимо, просто воткнул их в стены. Зонненфарб влюбился в этот дом с первого взгляда. Он перетащил туда все свое барахло, забрал у Ольшера «радиостолик», а на стену прикрутил вокзальный колокол. Зонненфарб назвал сооружение своим «дворцом»,вероятно, гордясь его ядовито-синим цветом.

Все эти годы охрана на Радогоще не менялась — во всяком случае, с тех пор, как Адам пришел сюда. Двое надсмотрщиков, Шальц и Хенце; трое,если считать их начальника Дидрика Зонненфарба, который старался пореже появляться перед плебеями: много чести. Лишь когда привозили суп — или в пересменок, — Зонненфарб мог всемилостивейше высунуть руку в окно, чтобы позвонить в станционный колокол. Вообще же он выходил только в уборную, что обычно бывало, когда он съедал принесенный с собой обед. Адам и другие рабочие часто гадали, что за лакомства он приносит по утрам в гремящих судках; они бросали работу, чтобы посмотреть, как Зонненфарб после обеда перекатывает телеса по направлению к «арийской» уборной, и дивились, как может человек в один присест затолкать в себя столько, что ему необходимо облегчиться,чтобы дать место новой еде.

На обратном пути Зонненфарб обязательно пинал какого-нибудь работягу, случавшегося у него на дороге, или просто отклячивал свой огромный свежеподтертый зад и делал вид, что презрительно пукает.

Адам давным-давно научился смиряться с рутинными тычками и поношениями. Он едва замечал их. Точно так же он пропускал мимо ушей крикливые немецкие команды, истеричную германскую раздачу слов,которые день-деньской висели над сортировочной: над скрежетом вагонов, перегоняемых на запасные пути, открываемых загрузочных люков или железа по железу. Прислушиваться стоило только к известию о супе. Зонненфарб высовывал могучую мозолистую руку из окошка своего синего особняка, принимался дергать язык колокола (прикрученного к стене в том же месте, на каком он висел на прежней будке), и тогда Адам отзывался.

Одна из теорий Янкеля состояла в том, что транспорты с продуктами, которые они разгружают, предназначены исключительно для власть имущих и состоятельных жителей гетто; даже тот жидкий суп, который ежедневно хлебают рабочие, разводят, чтобы темдоставался концентрат. «Посмотрим, не ехал ли сегодня суп мимо капусты», — говорил он, когда Зонненфарб звонил в колокол.

Шальц мимоходом отвешивал ему такой подзатыльник, что суп проливался на глазах у сотен перепуганных рабочих. Но казалось, что Янкеля не напугать. Он только чуть наклонялся. Словно часовые, выбивая из рук Янкеля миску, давали ему возможность с каким-то цирковым шиком демонстрировать изощренное презрение, которое ониспытывал к ним.

Было решено, что председатель проведет собственный осмотр: «eine Musterung des nach Radegast zugeteilten Menschenmaterials»,как было сказано в «Хронике».

И вот участники так называемого трудового резерва стояли в «кино „Марысин“», сгорбившись, чтобы закрыться от снега и дождя, попадавших в сарай сквозь хлипкие дощатые стены.

В толпе было тревожно. Представитель конторских служащих, изгнанных Бибовым с прежних рабочих мест, требовал, чтобы женщинам позволили вернуться к «обычной работе»; по крайней мере чтобы они работали в помещении или в защищенном от ветра месте. Один из рабочих жаловался, что кирпичная крошка режет пальцы до мяса; что инструментов не хватает, а суп дают настолько жидкий, что на дне котелка можно рассмотреть монету (если бы у людей были монеты, чтобы бросать их в котелки).

— Дорогие евреи, дорогие страждущие братья и сестры, — начал председатель, но к тому времени рабочие уже были сыты по горло, и кое-кто стал проталкиваться к выходу из тесного сарая. Зондеровцы сделали вялую попытку преградить путь, но за первыми рабочими последовали другие. Люди возвращались на свои рабочие места, и служащие из Центрального бюро по трудоустройству, которые должны были вести протокол осмотра, беспомощно стояли с длинными списками в руках.

— Бастуют, — пробормотал кто-то. — Это же все равно что отказ от работы!..

Но что толку?

В те дни стояла очень переменчивая погода. То светило солнце, и небо прояснялось с серого на сияющее-синее так быстро, что внезапный свет резал глаза. В следующую секунду с широкой равнины нагоняло проливной дождь или снегопад. В одну минуту поле по ту сторону ограждения и будки делалось цинково-белым, и не было видно ничего, кроме вихрей снега над самой землей, а рабочие склонялись над тачками и корытами с цементом.

При такой погоде люди ожидали, что председатель после неудавшегося выступления сразу вернется на площадь Балут, в надежное тепло конторы. Но председатель приказал Куперу повернуть коляску и в туче летящего в глаза снега ехать по направлению к Радогощу.

«Он тоже, тоже хотел обязательно проинспектировать цементную фабрику, — рассуждал потом Янкель. — Хотя ему там совершенно нечего было делать. Это же проект Бибова и Ольшера!»

Снег недолго валил густой массой; теперь он растаял в тяжелую, вязкую, жидкую слякоть, которую еще больше развезло от колес, сапог и деревянных башмаков, непрерывно проезжавших и проходивших по стройке. Двое мужчин, тащивших корыто с цементом, поскользнулись; один из них, падая, увлек за собой другого. Одновременно коляска председателя завязла в глине, и Купер слез с козел.

Тогда-то Адам и понял, что все не так, как должно быть.

Телохранителей председателя нигде не было видно. Презес поднялся в коляске, но потом снова сел, увидев, что остался один.

Вдруг с деревянных конструкций под потолком ангара послышался крик:

— Хаим, Хаим!

— Дай нам хлеба, Хаим!

Крик не был агрессивным, напротив — почти дружеским. Адам увидел, как председатель смотрит вверх взглядом, который на миг показался исполненным ожидания.

И прилетел первый камень.

Непонятно откуда. Рабочие вокруг застыли.

Хотя камень наверняка бросил кто-нибудь из них, рабочие выглядели растерянными. Их испуг оказался так же велик, как испуг председателя, который теперь сделал то, что хотел сделать мгновение назад: поднялся, чтобы вылезти из коляски.

И тут прилетел второй камень.

Адам видел, как он описал отчетливую дугу на фоне остатков неба, прежде чем опуститься где-то за коляской; и вдруг воздух перед ним наполнился камнями, и не только камнями — обломками кирпичей, металлическими штырями, выломанными из отливок деревяшками с присохшим цементом. Снег летел над землей почти горизонтально; отовсюду неслись крики и ор, но громче всех кричал председатель — громко, пронзительно, почти верещал, словно зверек, которого неосторожно стиснули до смерти.

Наконец сильный удар опрокинул его на землю.

Он не увидел, кто и откуда бросил камень, — только сжался от страшной боли и беспомощно зашарил руками по припорошенной снегом грязи. Почувствовал, как что-то жидкое течет по штанине, и подумал «только бы не истечь кровью»,когда удар из той же пустоты угодил ему прямо в бок. Две сильные руки подхватили его под мышки, и какой-то миг невозможно было отличить жидкую заснеженную грязь от глаз, смотрящих прямо в его собственные; под глазами — ряд белых, блестящих от слюны зубов во рту, широко открытом вокруг голоса, который кричал и кричал:

— Ты, SHÓITE — как долго, по-твоему, можно скрываться от меня?

Если верить некоторым высокопоставленным персонам, бывшим свидетелями происшествия, председатель во время инспекции на Радогоще из-за «плохой погоды» поскользнулся и ударился головой о корыто с цементом, отчего вынужден был обратиться к врачам. Утверждали, что Бибов сжалился над старостой евреев и устроил его в «арийскую больницу» в Лицманштадте.