Адам сложил ладони рупором и крикнул вниз Якубу Вайсбергу: «Иностранцы! Иностранцы идут!» Он увидел, как Якуб испуганно вскинул голову; потом Адам, словно контрабандист Завадский, одним махом соскочил с крыши на землю, которую еще не успел запятнать снег.

Похоже, та же мысль пришла в голову сотням жителей гетто. Ведущие к Марысину улицы и переулки были забиты людьми. Впереди, около Марынарской, зондеркоманда Гертлера воздвигла дорожные заграждения. Никто не мог проскользнуть мимо, не заплатив: двадцать марок за то, чтобы тебя пропустили, и еще двадцать марок за тележку. У Адама были с собой только две его израненные руки, но злющий часовой заставлял платить и за них.

«Ни одного носильщика не пропустят, пока он не внесет плату!»

Из-за барьеров и загородок, через которые он не сумел пробраться, Адам видел, как один из новоприбывших — низенький мужчина в шляпе и элегантном габардиновом пальто — роется во внутреннем кармане пиджака в поисках денег. Возле удивительного иностранца стояла иностранцева жена — в узкой юбке, настоящих чулках и туфлях на высоком каблуке, рядом с которой, в свою очередь, стояли трое взрослых детей — двое юношей и молодая женщина. Дети во все глаза глядели вокруг. Было ясно: они не имеют ни малейшего представления о том, где оказались. Жестом, который должен был выглядеть шикарным, но только еще больше выдал растерянность, новоприбывший достал из бумажника пару банкнот и сунул носильщику.

Возле них на тележке носильщика громоздились чемоданы, которые они взяли с собой: гора багажа.

— Schnell, schnell!

Mach, dass du hier wegkommst, dumme Judensau…

Это было первое, что услышала Вера Шульц: резкий, грубый голос немецкого жандарма, глухо прорезавший многочисленные двери вагона. Потом двери открыли снаружи — темное металлическое «бряк»через весь вагон, и внезапно все сделалось тревожным хаосом: люди, просидевшие неподвижно много часов подряд, тяжело и неохотно пришли в движение.

Она записала в своем дневнике:

4 октября 1941 года; транспорт «Прага-II».

Наверное, ночью шел снег; яркий свет режет глаза, заслезившиеся от непривычного холода. Перрона нет — только голая мерзлая земля. У открытых дверей вагона дощатые мостки, наклоненные, словно для прогона скота. Больные и старики растерянно, неуверенно протягивают руки; им помогают выйти пассажиры, которые уже успели спуститься. А внизу — отчаянная давка: тысячи людей не знают, куда идти.

Немецкие солдаты напирают со всех сторон; отовсюду несутся истеричные вопли:

— Schnell, schnell! Nicht stehenbleiben! Los!

Ни минуты, чтобы перевести дыхание или постоять спокойно.

Возле поезда стоят мужчины в одинаковых фуражках, на рукавах повязки с шестиконечной звездой; Вера сначала приняла их за железнодорожных служащих, но теперь понимает, что они, наверное, что-то вроде полицейских. Полицейские заступают приехавшим дорогу и требуют предъявить удостоверение личности или объявляют, что необходимо показать Gepäck;таким образом (как она поняла позже) много одежды и ценных вещей успело пропасть еще до того, как новоприбывшие двинулись дальше.

Среди польских евреев нашлись подростки, в основном мальчишки, которые, подкупив полицейских, пробрались за заграждения и теперь расхаживают с тачками, предлагая перевезти багаж. Какая-то женщина (но не из вагона Веры) потеряла в поезде мужа или сына и теперь отчаянно выкрикивает его имя в толпу. Другая женщина, прямо позади Веры, внезапно падает на колени и начинает плакать.

Разрывающие сердце, безутешные рыдания: «Куда они нас привезли? Где мы?»

Еще поодаль — горстка немецких солдат в серых шинелях, с винтовками за плечами. Они притоптывают, чтобы не замерзнуть, и улыбаются, хоть и притворяются равнодушными, притворяются, будто ничего не видят. Может быть, они думают о прибыли, которая ждет их теперь, когда евреев (со всего Рейха, со всем, что у них есть, со всем уложенным и зашитым в сумки, узлы и за подкладку пальто) заставят наконец вернуть то, что они задолжали немецкому народу.

Из дневника:

«Мы идем словно в трансе. Кажется, что переход будет длиться вечно. Облезлые дома-казармы, окна с остатками стекол или вообще без них. Транспорт не ходит; везде давка. Мужчины и женщины тянут нагруженные телеги и вонючие параши — двое впереди, двое толкают сзади. Словно скот!

Но прежде всего — дети. Они вертятся у нас под ногами от самого ограждения, и пока сопровождающие нас полицейские не прогоняют их, они не сдаются.

Вот мы и подошли к „пункту назначения“ — старой школе. Широкий вход залит нечистотами из засорившейся канализации. Кто-то из молодежи укладывает доски, чтобы пожилые люди могли пройти по сухому, потом по цепочке передают вещи через весь подъезд.

Люди, толкаясь, проходят вперед; классные комнаты и коридоры по всему зданию переделаны в спальные места. Деревянные лавки вдоль окон, каждая 75 сантиметров шириной и ровно такой длины, чтобы у человека не свисали ноги. Одна комнатушка отведена для багажа — рюкзаки сверху, чемоданы внизу. В нашей комнате „живут“ около шестидесяти человек. И столько же — в коридоре! Когда все устраиваются, нам раздают хлеб, которого должно хватить на неделю.

Утром — жидкий черный кофе, похожий на бурую воду.

Молодые женщины из гетто приносят огромные кастрюли с бесплатным супом.

Суп никудышный — подогретая вода с чем-то зеленоватым. Однако все набрасываются на еду — даже те, кто раньше говорил, что никогда не станет такое есть! Кажется, это единственная еда за весь день.

Помыться трудно. Приходится выходить во двор, потому что в кранах воды нет. И еще: стоять в снегу в очереди к отхожим местам. Туалетная бумага… забудьте. Те обрывки, которые есть, — только для больных! Говорят, в гетто свирепствуют туберкулез и сыпной тиф. Каждый второй житель обречен на заражение. Руки у меня до самых локтей ноют от боли, и боль становится острее, когда пытаешься стирать в ледяной воде. Опять ревматизм!

Некоторые натянули веревки над своими койками, чтобы сушить мокрое белье. Все пытаются сжаться в комок; дети кричат, плачут, хнычут; стонут больные.

Проходит ночь, наступает день.

И снова ночь. По утрам — жидкий бурый суп, запах и вкус которого одинаково безобразный — аммиачный. Стены пахнут супом всю ночь, этот запах — как боль в желудке, как след от унтер-офицерской фуражки на лбу. Привыкну ли я к нему когда-нибудь?

Но хуже всего — сожаление. Мысли о том, что мы могли успеть уехать в безопасное место, но папа решил, что важнее заботиться о больнице, чем о собственной семье. Что он отказался подумать о нас и о Маман!

Но я не могу говорить так, ибо сейчас папа незаменим на верхнем этаже, где устроили пункт помощи для тех, кто тяжело заболел в поезде! Больные зовут врача! Я не могу спать — так мне страшно: я поняла, что у нас нет будущего…

Откуда-то как-то должна прийти помощь, иначе мы все лишимся сил и перемрем… Откуда-то должна прийти…»

Адам Жепин с отцом Шайей и сестрой Лидой жил в квартире, состоящей из комнаты и кухни, в доме на Гнезненской улице, возле юго-западной границы гетто. В кухне стояла кровать, на которой спал брат Шайи Лайб. Но после роковой забастовки в столярной мастерской на Друкарской на Лайба словно легло проклятие. Он переходил из мастерской в мастерскую, менял работу, как другие меняют одежду, и никто не знал точно, где он ночует. В гетто поговаривали, что он Spitzelиз крипо и что лучше держаться от него подальше.

В постели, где некогда спал Лайб, лежала теперь сестра Адама. По утрам, когда Адам вставал, чтобы принести воды и разжечь плиту, Лида слушала ангелов. Ангелы часто сходили с небес побеседовать с Лидой. Летом они пели в печной трубе, а зимой рисовали на оконных стеклах морозные розы хрупкими перышками своих крыльев. Шайя, отец Адама и Лиды, затыкал рамы старыми тряпками, но влажный воздух все же просачивался внутрь, и случалось, что зимой оконное стекло наглухо замерзало и на ручке нарастал мохнатый иней. Иногда с Лидой говорил особенный ангел, которого они называли «Большой зверь». Мир Лиды населяли маленькие зверушки и Большой зверь. Зверушками были плоские клопы, сидевшие за вздыбившимися обоями и тучами заползавшие на руки, стоило только поднять плинтус. Большим зверем был кровавый ангел голода.