Пока продолжался этот обмен репликами, у Моше Камерштайна было море времени, чтобы сбежать. Председатель даже выпустил его руку. Но Моше стоял и не отрываясь смотрел на него. И когда председатель закончил, рука Моше снова нашла его руку, и оба продолжили беседовать об историях председателя.

Так они шли всю дорогу до Красного дома, где мастер допросов из крипо ждал своего «преступника».

Через четыре дня председатель созвал совет старейшин, всех resort-laiter’ови прочих служащих администрации в Дом культуры. Он начал совещание речью, в которой изложил свои варшавские впечатления:

— Я был в Варшаве. Многие имеют на меня зуб за эту поездку, говоря, что такие поездки стоят нам слишком дорого.

Но я хочу рассказать вам, что я увидел.

В Варшаве ничего не делается для общего блага. Люди предоставлены самим себе. Правители из юденрата Чернякова бессильно смотрят, как деньги кочуют из кармана в карман за спинами врачей, которые пользуют больных. Пользуют они исключительно тех, кто может заплатить за лечение. Еду и лекарство доставляют контрабандисты. Но только богатые способны заплатить столько, сколько за них просят.

Скажу вам, что в варшавском гетто преступность и контрабанда превратились в самую развитую индустрию. В отличие от нашего гетто, в Варшаве контрабанда — единственная эффективно работающая отрасль хозяйства. Труда на благо общества нет и в помине. Только борьба всех против всех.

Так ли мы, евреи, должны вести себя по отношению друг к другу? Неужели вы хотите, чтобы мы, в моем гетто, стали обращаться друг с другом так же? Я не верю, хотя знаю: и у нас есть люди, которые считают, что это решило бы все их проблемы. Хотят, чтобы мы не делили бремя на всех поровну, а каждый был бы сам за себя.

Я скажу вам, к чему это приведет, — не к мимолетному благополучию этих некоторых, но исключительно ко всеобщей анархии.

В отдалении, на помосте, стоял столик, накрытый белой скатертью. На скатерть председатель поставил свой немаленький дорожный сундук. Два человека из Службы порядка встали с обеих сторон, чтобы предотвратить разграбление сундука. Внутри (что председатель подчеркнул особо) не содержалось ничего ценного — только письма, приветы (набросанные на клочках бумаги); фотографии в выцветших рамках; локон в коробочке; кулон на цепочке, амулет.

Несмотря на предупреждение, люди бросились к столу, едва открылась крышка сундука.

Дежурному полицейскому начальнику пришлось вызвать подкрепление. В разгар беспорядка двери зала распахнулись, и шеф полиции — господин Леон Розенблат собственной персоной — вступил в зал, крепко держа за шею юного господина Камерштайна.

Раздвоенное лицо Моше Камерштайна распухло и было красным с обеих сторон; левая щека раздулась вдвое и свисала почти до ключицы. Но с его главным дефектом палачи из Красного дома так и не справились. Мальчик продолжал корчиться, словно где-то между щекой и шеей у него застрял причинявший мучительную боль крюк.

— Он говорит, что господин презес обещал ему подарок из Варшавы.

Председатель щедрым жестом указал на открытый сундук:

— Так подойди сюда, господин Камерштайн-младший; подойди и выбери что хочешь…

Через три недели прибыл еще один geshenkРумковского — транспорт, доставивший двенадцать варшавских врачей. Соглашения председатель подписал еще в Варшаве, взятки вместе с расходами на дорогу были уже уплачены гестаповскому руководству. «Хроника» перечисляет имена всех двенадцати врачей и их специализации:

В июне 1941 года немцы начали вторжение в Советский Союз — операцию «Барбаросса».

В парикмахерском салоне Вевюрки тем летом люди часами стояли в очереди, чтобы послушать, как читают экземпляр «Лицманштедер Цайтунг»— если у кого-нибудь получалось выпросить газету у немецкого часового. Господин Вевюрка читал вслух по-немецки, а какой-нибудь ученик парикмахера переводил на идиш. «Белоруссия, — переводил юный подмастерье, и его голос дрожал все сильнее, — завоевана в неслыханно короткие сроки;немецкие войска начали марш на Москву».

Что будет дальше?

Тем же летом, 7 июня 1941 года, гетто посетил рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. В числе фабрик и мастерских, которые инспектировал Гиммлер, были Главное ателье на Лагевницкой, 45, и ателье по пошиву униформы на улице Якуба. После поездки в Варшаву председатель твердо решил, что никогда больше не оставит гетто без присмотра, и перед визитом Гиммлера по собственной инициативе ввел комендантский час с восьми часов вечера. Кортеж из эсэсовских машин с телохранителями и лимузина Гиммлера промчался по открытым пустым улицам, на которых не было видно ни единого человека.

В своем дневнике Шмуль Розенштайн отметил следующий обмен репликами между Румковским и Гиммлером.

Членам своего юденрата председатель потом говорил, что немецкие успехи на востоке несколько ослабили давлениена гетто. Из спокойствияоккупационных сил он и собрался извлечь пользу. Пора было потребовать расширения гетто.

Жизнь в тесноте порождает в обществе нищету, а никуда не годные гигиенические условия — постоянный источник болезней, в первую очередь дифтерии, с которой оказалось так трудно справиться. Я лично распорядился привезти в свое гетто нескольких врачей, но это не поможет, если я не помещу целый дом или даже квартал на карантин.

С властями Румковский вел себя скромнее. Он стоял перед немецким начальством как обычно — вытянув руки по швам и смиренно склонив седую голову:

— Ich bin Rumkowski. Melde mich gehorsamst zur Stelle. [8]

Это было через два дня после того, как он подал прошение о расширении гетто «по причинам санитарно-гигиенического характера». И вот бургомистр Вернер Венцки склонился с возвышения, на котором сидел вместе с амтсляйтером Бибовым и главой администрации Риббе, и дал Румковскому священный обет:

— Вы получите то, что хотите. Гетто будет расширено. Расширено на двадцать тысяч евреев. Берлин решил выслать их из старых и вновь присоединенных областей Рейха. Двадцать тысяч ваших соплеменников, Румковский! Мы не можем расширить гетто еще больше.

С наблюдательного поста на крыше кирпичной мастерской Адаму Жепину было видно, как в гетто входят «иностранные» евреи. Длинная вереница идущих терялась за горизонтом. Поверх растянувшейся людской цепи — купол октябрьского неба, широкого и пустынного над равниной. Небо было то душераздирающе просторным и синим, то его мгновенно затягивали черные тучи. Еще через минуту длинная цепочка людей исчезала в темной массе облаков, словно тучи поглощали ее. Когда переселенцы появлялись снова, их багаж, одежда — все было покрыто мелким снежком.