Так жить нельзя, но он все-таки должен находиться здесь.

С этой минуты ты умер, сказал Фельдман перед тем, как захлопнуть тяжелый деревянный люк — крышку погреба.

Фельдман пообещал, что принесет еду когда сможет. То есть когда бригаду по расчистке завалов, в которой он работал, откомандируют в Марысин. Тогда будет проще улизнуть. Может, получится, может, нет. Если повезет и он окажется рядом с погребом, то трижды стукнет по люку. Это будет сигнал Адаму: можно забрать еду.

Перед тем как уйти, он оставил то немногое, что у него было: кусок хлеба, две сморщенные луковицы, кочан капусты, который уже начал гнить изнутри.

Во всяком случае, Адам не мерз. Позднее лето затянулось; остатки жары проникали в темное подземелье, и он знал, что еще какое-то время земля сохранит для него тепло.

Свет приходил и уходил.

Адам пытался вести счет времени, но скоро понял, что помнит не больше нескольких дней — он забыл, сидит он в погребе третьи сутки, пятые или еще дольше.

Большую часть дня он стоял или полусидел, скорчившись (чтобы не удариться о потолок) на одной из земляных ступенек.

Если он спал, то очень недолго и глубоко: как будто терял сознание. Бодрствование и сон перетекали друг в друга, и скоро ему стало все равно — свет или тьма. Но — голод. Голод рвался из него как свет. Он светил изо рта, горла и живота. Свет голода был сухим и белым, без вещества, но резким и ослепляющим, как рана в глазу.

Он думал: когда же придет Фельдман?

Он считал щели света, он так устал, что они множились у него в глазах. Одна щель становилась тысячью щелей, одни сутки здесь, внизу, — тысячью суток. Он понимал, что если просидит в своем земляном укрытии еще день, то перестанет соображать, что есть что. Что внутри, что снаружи. Пространство, время.

И все-таки он сидел там.

Он думал о собаках.

Рано или поздно гестапо в поисках беглецов доберется и до хозяйства Фельдмана. У них есть списки, они знают, кто послушался приказа о переселении, а кто отсиживается в укрытии. Начали с гетто, потом проработают Марысин.

Фельдман был совершенно уверен, что немцы удовлетворятся обыском конторских помещений и подвалов. То есть настоящих подвалов. Которые в домах. Если в доме людей не окажется, гестаповцы наверняка не станут искать в саду, так что Адаму нечего бояться, думал Фельдман.

Адам тоже думал, что сможет спастись от полицейских. Но не от собак. О собаках он думал каждый божий день.

А вдруг немцы придут с собаками?

Что, если заткнуть щель, которая служила еще и вентиляцией? Поможет ли это? А как он будет жить день за днем в кромешной темноте? Он думал об этом так долго, что ему казалось — он уже слышит, как собаки сопят и рвутся с поводков, слышал, как их когти скребут и царапают край деревянного люка. Сколько времени пройдет, прежде чем ему померещится волшебное «тук-тук-тук» Фельдмана?

Он решил пока не затыкать щель.

Фельдман все не приходил, и он понял: надо выбираться наружу.

От голода и жажды он начал сходить с ума. Останься он в подвале еще на сутки или хотя бы на час, у него, возможно, уже не хватит сил поднять крышку. Он так и останется в погребе: задохнется, умрет и начнет разлагаться.

Он внимательно наблюдал за полоской света. Когда свет начал понемногу угасать, он взобрался на верхнюю ступеньку и, упершись головой и обеими руками, поднял люк.

Снаружи — теплый, влажный сентябрьский вечер.

Воздух; первый вдох: сыро и шершаво в легких, привыкших к земляной гнилости и каменной пыли. Адам едва переставлял ноги. Он дергался всем телом, как угорь; дрожь не проходила, и ему пришлось обхватить себя руками.

Он упал в мокрую холодную траву и какое-то время лежал неподвижно, и дышал, и смотрел вверх, в темнеющие небеса.

Было так сыро, что звезды едва виднелись; серый туман легко плыл по ночному небу, такой неверный, что Адам не понимал, видит ли вообще что-нибудь. Может быть, у него в глазах все расплывается из-за того, что он слишком долго просидел в темноте?

Вскоре ему показалось, что он слышит голоса.

С голосами происходило странное. Они наплывали волнами. То слышались близко, то ускользали далеко. И хотя иногда голоса казались очень близкими, у Адама не получалось их различить. Он даже не мог разобрать, на каком языке говорят.

Бригада по расчистке находилась сейчас в старом ателье, на Якуба, 16. По словам Фельдмана, там размещались триста человек. Потом была еще община на Лагевницкой, где, по слухам, под защитой Бибова проживал Арон Якубович. Итого еще человек двести-триста. Если только не какое-нибудь распоряжение о рытье окопов, то маловероятно, чтобы рабочих погнали в Марысин так поздно.

Кому, в таком случае, принадлежат голоса? Немцам?

Фельдман предупреждал: есть риск, что в его хозяйстве решат устроить лагерь, хотя сам не верил в это. Кухней и конторой пользоваться невозможно, а парник вряд ли подходит для того, чтобы поселить туда полицейских. Безопаснее держать людей в гетто и отправлять рабочих в Марысин при свете дня и с конкретными заданиями.

Или голоса доносились со стороны Радогоща? Неужели там до сих пор разгружают вагоны? Для чего?

Адам несколько раз обошел теплицу, но так и не понял, что же он слышал. Везде было темно. И все-таки голоса говорили друг с другом. Даже больше, чем просто говорили. Они словно пребывали в каком-то возбуждении, заставлявшем их то и дело перебивать и перекрикивать друг друга. И по-прежнему невозможно было разобрать ни слова.

Он открыл дверь главного дома. Когда он взялся за ручку, дверь мотнулась, словно петли не были закреплены или проржавели насквозь. Похрустывало битое стекло. Осколки так и лежали на полу с того дня, как Замстаг и его люди разгромили персональную выставку Фельдмана.

Здесь, внутри, царил удивительный свет, мягко-зеленоватый, словно все еще проходивший через пыльную плесень, покрывавшую стеклянные ящики изнутри.

В кухне Фельдмановой конторы он нашел чайник, до краев налил в него воды из насоса возле сарая. Напился, потом вымылся оставшейся водой. Сначала вымыл промежность и ноги; потом плечи, подмышки, умыл лицо.

Вытираться не стал. Если придут с собаками — а это только вопрос времени, — полотенца или тряпки, которыми он вытрется, приведут собак прямиком к нему.

Голый и мерзнущий, он вернулся в контору и стал рыться в тряпье Фельдмана. Когда осенью становилось холодно и сыро, Фельдман надевал широкие штаны из овчины. Адаму они были коротковаты, но достаточно широки, так что он без труда смог их натянуть. Еще он отыскал пальто и одеяло. Пригодятся заматывать плечи и шею, когда опять надо будет прислоняться спиной к голым камням.

Свою собственную одежду он свернул в толстый узел. Придется забрать ее с собой в погреб. Все, чем он пользовался здесь, наверху, тоже необходимо унести с собой. Однако Адам не мог заставить себя снова спуститься в тесную вонючую дыру. Раз уж он оказался наверху, надо поискать еду. Он сел, завернувшись в Фельдманово одеяло, и попытался представить себе прежде столь тщательно оберегаемые фруктовые деревья. Какой забор окружал какой участок. Людей изгнали стремительно. Где-то должны были остаться деревья, с которых не сняли урожай.

Он дождался темноты. Голосов больше не было. Адам вдруг вообразил, что влажное пространство над ним затаило дыхание, и едва он сделает шаг из дому, как оно набросится на него. Он старался не наступать на камни и гравий. И все же, когда он шел по мокрой траве, свист звучал у него в ушах как крик. Мимо погреба тянулась невысокая каменная стена. Земля по другую сторону стены была разделена на участки. Адам помнил, что на узкой полоске каменистой почвы, протянувшейся от распаханного свекольного поля до дороги возле мастерской Прашкера, росло несколько яблонь. Бесстрашно перелез он через стену, потом через железную ограду; Адам не помнил, чтобы эта ограда была тут раньше, но теперь она была: проржавевшая решетка, которая поднималась, как клетка, из травы в половину человеческого роста и зарослей дикой малины.