В сентябре 1942 года власти объявили о введении ежедневного комендантского часа, di gesphere,или просто shpere,как его стали называть. Комендантский час действовал неделю, и все это время верхушке правящей еврейской элиты было велено сидеть на летних квартирах и ни при каких обстоятельствах не показываться в гетто.

В кухонное окно дома на улице Мярки, через цветущие кусты сирени Регина видела, как длинные колонны военных машин едут от Радогоща. В грузовиках, зажав между колен приклады, сидели вооруженные солдаты; лица под касками были скучающие, белокожие, по-детски глупо улыбающиеся.

У въезда на улицу Мярки шупо устроила контрольно-пропускной пост. Регина не очень поняла, для чего — то ли чтобы помешать обитателям Марысина спуститься в нижние районы гетто, то ли чтобы помешать жителям тамошних улиц попасть в Марысин. Время от времени с большого открытого поля на другой стороне Пружной доносилась интенсивная стрельба. Все новые и новые машины с эсэсовцами проезжали по дороге. Детей, о которых так много говорилось, она, однако, так и не увидела.

В последующие дни в доме воцарился хаос.

Все хотели видеть председателя, но председатель сказался нездоровым, заперся в спальне на верхнем этаже и отказывался кого-либо принимать.

В дверь грохотали кулаками. Кричали через замочную скважину. Дора Фукс даже становилась на колени у порога и громко перечисляла имена отчаявшихся. «Речь идет о жизни и смерти, о выживании гетто, вы не можете бросить нас!» Регину тоже посылали к нему. Она как-никак была его женой. «Ради Беньи», — говорила она. Но если раньше имя брата вызывало поток ругательств, то теперь из спальни не доносилось ни единого звука. «Может быть, нашего презеса там нет?»— с деланой наивностью спрашивала принцесса Елена. Юзеф Румковский предложил попросту выломать дверь. Но от этой мысли все отказались. Господин Абрамович сказал: придется проявить сдержанность. Господин презес уединился, чтобы в этот судьбоносный момент собраться с мыслями. Со временем он выйдет.

Наконец объявился и Гертлер, как всегда опрятный, в костюме и при галстуке, но с запачканными кровью или грязью лицом и руками; от его одежды исходил тухловатый, кисло-затхлый запах, похожий на запах химикатов или горелого масла.

Он появился вместе со Шломо Фрыском, ответственным за организацию добровольной пожарной команды Марысина, и комендантом Службы порядка IV округа господином Исайей Давидовичем. За ними вошли двое полицейских с большим блюдом, завернутым в льняную скатерть, и с этим блюдом все пятеро, спотыкаясь, поднялись по лестнице к дверям председателя. Господин Гертлер постучал костяшками пальцев, а потом торжественно сообщил запертой двери:

— Хаим, ты не поверишь, как тебе повезло; моя жена только что испекла целый противень яблок — с сахаром и корицей!

Потом они спустились на кухню и сели есть яблоки сами. Люди Гертлера пребывали в странном настроении. Они беспрерывно смеялись и бурно веселились, словно для того, чтобы можно было не разговаривать друг с другом. Но стоило Гертлеру сделать малейшее движение, как они разом умолкали и поворачивались к нему, будто ожидали точных приказов.

Сам Гертлер вроде бы воспринимал происходящее с величайшим спокойствием. Он повторял уверения властей насчет того, что единственной целью акции было очистить гетто от нетрудоспособных. Если документы в порядке, бояться совершенно нечего.

— Но мой брат! — возразила Регина.

Другие тоже захотели узнать о судьбе оставшихся в гетто родственников. Тогда Гертлер жестом попросил тишины за столом. Власти, сказал он, сами сожалеют об имевшей место жестокости. Все эти ужасы произошли единственно потому, что нашим собственным полицейским не удалось справиться с заданием. В такую минуту нам как никогда необходим человек, который мог бы быстро и решительно разобратьсяв ситуации; что не в характере презеса,добавил он, усмехнувшись. Пока председатель не соблаговолит прибыть на место и взять на себя ответственность, он сам, господин Якубович и господин Варшавский будут составлять «чрезвычайный комитет», который займется сбором средств для выкупа интеллектуального ядра,людей, чрезвычайно нужных для гетто, но, возможно, не имеющих необходимой суммы. Комитет также, с молчаливого согласия Бибова и Фукса, устроил защищенное место, названное загоном,где будут содержаться в безопасности мужчины и женщины, которых коснется амнистия. И, конечно, их старики и дети, добавил он.

— И где находится этот загон? — спросил кто-то.

— На Лагевницкой, напротив больницы.

— А правду говорят, что все больницы освободили от пациентов?

На этот вопрос Гертлер не ответил. Он медленно поднялся.

— Я настаиваю на встрече с моим отцом и моим братом Беньямином, — сказала Регина. — Я знаю, что они все еще в гетто.

— Можете поехать со мной, — предложил Гертлер.

Оказалось, что он уже позаботился и о транспорте. Пришедший из Лицманштадта грузовой фургон с белыми брызговиками стоял одним колесом в канаве. На шофере была фуражка с блестящим лаковым козырьком, как у носильщика; когда он увидел у них на груди желтые звезды, глаза у него забегали.

— Часовые спросили меня, яфольксдойч или нет, я сказал — да, но на самом-то деле я поляк, — проговорил он и покосился на Гертлера, который велел ему не нести ерунды.

Регина никогда не слышала, чтобы еврей так резко обратился к поляку или арийцу; вероятно, шофер был из тех, кого Гертлер «купил».

Она села возле недовольного шофера; Гертлер сидел справа. Двое зондеровцев помогли доктору Элиасбергу взобраться в кузов. Элиасберг ехал с ними, потому что Гертлер сказал: в загоне очень нужны врачи. Потом водитель со злостью дернул дребезжащую ручку коробки передач и вывел машину назад, на разбитую дорогу.

Регина не была в этой части гетто с тех пор, как вступил в силу закон о комендантском часе. Тогда на улицах царила отчаянная давка — люди пытались добыть еды, которой хватило бы дольше чем на пару дней. Теперь гетто выглядело как зона военных действий. Двери подъездов и ворота были открыты настежь, на вытертых до блеска булыжниках валялись книги, талесы и сетки кроватей, из окровавленных перин разлетались перья. Она пока не заметила ни одного немецкого часового — только заграждения, сдвинутые в сторону явно в величайшей спешке.

Уже на Лагевницкой их задержал офицер шупо; когда машина подъезжала к посту, он велел одному из часовых шагнуть на мостовую и остановить ее. Коротко взглянув на Гертлера, желтая звезда которого, естественно, бросалась в глаза, он повернулся к шоферу и потребовал документы. Водитель, чьи обязанности сейчас выяснялись, нервно совал в опущенное окно бумажку за бумажкой. Жандарм отошел в сторону, проверил документы, потом вернулся и задал вопрос Гертлеру, который ответил по-немецки — трескуче-быстро и неожиданно властно:

— Der Passierschein ist vom Herrn Amtsleiter persönlich unterschrieben.

— С Божьей помощью вы увидите, что нам удалось спасти большинство, — сказал он Регине на идише; постовой вернул шоферу документы и — непонятно почему — отдал честь, пропуская машину.

Они медленно подъезжали к району, который Гертлер называл optgesamt— «загон». Место это представляло собой огороженный двор, окруженный похожими на казармы жилыми домами, такими старыми, что кое-где обрушились стены; там, где не висели защищавшие жильцов от жары и мух простыни и одеяла, виднелись переполненные, как улей, квартиры. Вдоль высокого дощатого забора, поставленного перпендикулярно улице, слонялись бывшие Funktionsträgerгетто: административный персонал из социального отдела и Arbeitsamt; kierownicy;чиновники из полиции и пожарной команды, их жены и дети. Теперь они с подавленным видом теснились у калиток, глядя на царящую по ту сторону ограды разруху.