После того как были вынуты осколки, а раны на лице кое-как зашиты и перевязаны, презес потребовал отвезти себя «домой», в комнатушку на последнем этаже летней резиденции на улице Кароля Мярки. Там все решили, что настал последний час председателя. Господин Абрамович склонился над смертным одром старика и спросил, нет ли у того последнего желания; старик прошептал, что хочет, чтобы послали за его давней преданной подчиненной, бывшей детской няней Розой Смоленской.

Это требование вызвало некоторый ропот. Несмотря на все жертвы, принесенные за эти годы верными слугами и соратниками председателя, единственным человеком, с которым он захотел встретиться лежа при смерти, оказалась простая нянечка. Однако господин Абрамович в коляске, с Купером на козлах, отправился в эркерную квартиру на Бжезинской, где госпожа Смоленская живет вместе с девочкой, одной из детей презеса, отданных в приемные семьи; и госпожа Смоленская надела свою прежнюю форму и поехала в Марысин; господин Абрамович впустил ее в спальню к умирающему презесу и тактично закрыл за собой дверь; и господин презес оглядел ее с головы до ног, сделал слабое движение рукой, приглашая сесть рядом с кроватью, а потом сказал: «Речь пойдет о детях»;с этой минуты все стало как прежде и как было всегда.

Председатель:Речь пойдет о детях. Соберите их в определенном месте, в каком — я скажу в следующий раз. НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ НИ ОДНОГО РЕБЕНКА. Вы поняли? Для детей выделен особый транспорт. Его будут сопровождать двое врачей, две медсестры, которых я выберу сам. Что вы сказали? Вы согласны последовать с транспортом в качестве няни?

За прошедшие годы Роза потеряла счет вызовам в контору или комнату, где председатель лежал «больной» или просто «измученный». (Если это было не «сердце», которое в то время часто «мучило» его, то что-нибудь другое.)

Сейчас он выглядел действительно больным — распухшее лицо, красно-черные сгустки крови там, где зашили раны на висках, на обеих щеках и глазе. Но ужас был в том, что под изуродованным лицом скрывалось прежнее. И это лицо теперь улыбалось и подмигивало ей с той же хитрой бесстыжестью, что и раньше; и голос, звучавший из-под повязки, был тем голосом, который отдавал ей приказы или притворялся, что пойдет навстречу ее желаниям, если только она (в свою очередь) уступит его желаниям.

Председатель:Вы, наверное, захотите последовать за своими подопечными? В таком случае прошу вас привезти детей на место сбора, я потом скажу, когда и куда. Вы можете обещать это Румковскому?

Он взял обе ее руки в свои. Запястья были забинтованы полностью, отчего его короткие пальцы, высовываясь из-под гипса, казались шариками белого пухлого теста. Но это была та же рука!И как всегда, когда господину председателю удавалось обманом заставить Розу прикоснуться к себе, его рука потянулась туда, где ей нечего было делать.

Как Роза могла сказать ему, что детей, которых ей поручают собрать, больше нет? Что некого больше спасать?! Ведь он сам приложил руку к тому, чтобы выслать их!

Она не могла так сказать. Холодные глаза умоляюще смотрели с изуродованного лица. И Роза ответила: «Да, господин председатель, я сделаю что могу, господин председатель».И на ее бедрах и лоне под выглаженной форменной юбкой закопошились неуклюжие забинтованные пальцы, похожие на шарики из теста. Что она могла поделать? Только улыбнуться и заплакать от признательности. Как всегда.

Окончательное выселение проводилось в два этапа. Первый, более организованный, продолжался с 16 июня до середины следующего месяца. Затем последовал перерыв в две недели, в течение которых, казалось, жизнь вернулась в обычное русло. Потом депортациями занялись снова, и теперь речь шла уже не о нескольких поездах, увозящих людей за пределы гетто, а о полном Verlagerung.

Гетто целиком, с людьми, машинами и всем-всем-всем, следовало переправить в другое место.

Фронт был уже близко. Каждую ночь выла воздушная тревога, и, лежа без сна в квартире госпожи Грабовской, Роза ощущала, как взрывная волна от далеко упавшей бомбы тяжелой дрожью пробегает по стенам и сквозь ее собственное тело.

В последние недели Дебора Журавская работала на фарфоровой фабрике Туска, на углу Львовской и Жельной. Фабрика производила фарфоровые оболочки на предохранители и изоляторы; она была одним из предприятий, которые Бибов определил как kriegswichtig,и поэтому осталась в гетто несмотря на эвакуацию. Рабочее место Деборы было в самом конце тесного промерзшего барака, где она и еще несколько девушек стоя упаковывали готовые предохранители в квадратные картонные коробки. Двенадцать пробок в каждую коробку, которую потом закрывали, вставляя картонные листочки в диагональные прорези. Готовые коробки укладывали в картонную упаковку, по двенадцать коробок в каждой.

День за днем Дебора совершала эти нехитрые движения.

Однажды она не вернулась домой. Роза впоследствии признавалась, что не может точно сказать, когдасбежала Дебора: случилось ли это утром, по дороге на фабрику Туска, или ночью, или вообще накануне днем. В последнее время Дебора довольно часто пропадала, или «забывалась», как говорили на фабрике. Она выходила из упаковочной и брела в некогда знакомые и совершенно чужие переулки, которые начинались за фабрикой. Это могло случиться днем или вечером, после того как отзвучит фабричный гудок. Если это случалось днем, она обычно успевала пройти всего несколько кварталов; потом ее останавливали зондеровцы, требовавшие трудовую книжку. Если же Дебора «забывалась» после смены, то могла забрести довольно далеко, прежде чем какой-нибудь сосед или знакомый сообщал Розе, в каком квартале находится «ее девочка». Однажды Дебора даже перешла пешеходный мост на Балутах и бродила среди рабочих-краснодеревщиков по Друкарской; только по счастливой случайности Роза успела найти ее до того, как это сделали зондеровцы.

Но иногда Роза попросту слишком уставала. Десять часов в день в мастерской по пошиву униформы, где она пришивала подкладку к перчаткам и зимним шапкам; потом каждый вечер три часа в очереди, чтобы получить скудный паек или принести воды от водогрейки, постирать или отскрести лестничную клетку или пол. Роза так выматывалась, что падала на кровать и тут же проваливалась в сон. Просыпаясь на следующее утро, она, случалось, находила Дебору полностью одетой, сидящей на полу возле спального места и зачарованно глядящей на мух, садившихся с той стороны освещенной солнцем ткани, которой Роза затянула окно: перед тем как насекомые садились на ткань, их тени увеличивались, когда же мухи взлетали, тени уменьшались и удалялись. Значит, девочка блуждала где-то всю ночь, и Роза с ужасом думала, что будет, если она в своем помутнении подойдет слишком близко к проволоке и кому-нибудь из истомленных бездельем немецких часовых придет в голову пострелять.

Но Дебора «забывалась» не только в гетто; она могла заблудиться в доброжелательности или в своих собственных — или чужих — словах.

«Давайте, я помогу», — обезоруживающе-дружелюбно говорила она, когда госпожа Гробавская приходила с угольным ведром, и опускалась на колени, чтобы разжечь огонь. Дебора так же спешила помочь другим, как та девочка, которую Роза знала в Зеленом доме; однако нынешняя Дебора забывала о ведре с углем или водой через секунду после того, как отправлялась за ними, или с суеверным выражением таращилась на Розу, когда та объясняла, как лучше дойти до дому с фабрики. Слова опускались, как опускались мухи и прочие насекомые на ткань, натянутую на окно Розы. Просто тени, не имеющие отношения к предметам.

Роза заподозрила неладное лишь на второе утро, когда госпожа Гробавская принесла уголь, чтобы разжечь огонь, встала возле печки с большим совком и скребком для золы и вдруг вспомнила — «на днях кто-то приходил и спрашивал про Дебору».Роза спросила кто, но госпожа Гробавская, разумеется, понятия не имела. Откуда ей знать? В те дни вечно кто-нибудь приходил, уходил… Какой-то молодой тип — из зондер или вроде того, — вот и все, что она помнила.