В тревоге и тесноте, царивших вчера на тракторных прицепах и в кузовах грузовиков, госпожа Гольдберг как сквозь землю провалилась. Но утром она снова на месте. Затянутая в тот же костюм, с теми же щедро накрашенными красным губами она появляется в бледно-сером рассветном свете в больничной палате и делает Розе знак подняться и вывести детей.

В одной руке у Розы руки Сташека и Либы, в другой — Софи и Натаниэля. Они идут по коридору, который теперь залит тихим, обнаженным, словно дрожащим светом. В дверных проемах, скрестив ноги по-турецки или подтянув коленки к подбородку, сидят дети и ждут. Некоторые вцепились в свои миски или рюкзаки. Другие медленно раскачиваются взад-вперед, зажав голову между поднятых колен.

Во дворе в жидком ртутном свете уже ждут грузовики. Сегодня их больше, штук десять-пятнадцать. От широкой каменной лестницы входа и до машин — шеренга настороженных автоматов.

Идя с детьми мимо солдат, она замечает Румковского. Он велел остановить дрожки возле лестницы, так что, прежде чем подняться в кузов одной из стоящих во дворе машин, дети должны пройти мимо него. И чем ближе Роза подходит, тем отчетливее ощущает внимательный взгляд, перебегающий с одного из них на другого. Тощие, хромые, кривые — на них взгляд председателя не задерживается. Есть только одно совершенноедитя — его-то он и ищет, дитя, за которое ему простятся те тысячи, которых он вынужден принести в жертву. И вот на глазах у Розы лицо председателя пересекает трещина улыбки, которую она часто видела, но так и не смогла понять.

Он улыбается, но это не улыбка.

Кто-то сзади вырывает у нее из руки руку Сташека, и она не знает, куда идти. За Сташеком, чей протестующий крик бьет ее наотмашь, или за другими детьми, которые стоят поодаль и зовут ее. Некоторых уже подняли в кузов, да и к Румковскому бежать слишком поздно.

Она видит, как старик высовывается и подает кучеру знак, чтобы тот помог Сташеку подняться в дрожки. Она слышит, как он говорит мальчику: «Это я, — словно пародируя голос, который она слышала все эти годы, — pan Smierć».Кучер уже повернул лошадь, и экипаж медленно трогается с места, прочь от переполненных грузовиков, которые одновременно с ним выезжают мимо снятых заграждений из колючей проволоки: назад, в безопасность, в гетто.

Вот фотография.

В центре — мальчик лет двенадцати-тринадцати, в ермолке и со свечой в руке. Костюм с иголочки велик на пару размеров, широк в плечах, рукава закрывают кисти рук. Справа от мальчика — пожилой мужчина с густыми, зачесанными назад седыми волосами, морщинистым лицом, в очках с закругленными «американскими» дужками. Очки, должно быть, он задел рукой или они соскользнули с переносицы от неуклюжего движения, когда он хотел благословляющим жестом поднять руку над головой сына. Слева от мальчика стоит молодая невысокая женщина; она выпрямила спину и расправила плечи, словно хочет выглядеть на пару сантиметров выше. Несмотря на улыбку, которой она пытается ослепить фотографа, лицо у нее изможденное, кожа от переносицы до выступающих скул покрыта высыпаниями или опухла, так что это не просто тень от слишком яркого освещения, заливавшего сцену в момент съемки.

Только мальчик выглядит безмятежным. Его не заботят суетливые движения отца и застывшая поза матери, не заботит ничто, что происходит или еще произойдет с ним, — он лишь с любопытством смотрит в объектив. Словно единственное, что ему сейчас интересно, — это то, как выходит,что едва заметные события и вещи вдруг становятся реальностью и остаются в вечности.

Есть и другое изображение, это копия рентгеновского снимка. Его велел сделать председатель, чтобы убедиться: ребенок, которого он решил усыновить, «абсолютно здоров».

— Из всех твоих портретов этот самый достоверный, — сказал мальчику профессор Вайсскопф, гася лампу под потолком.

В лаборатории стало темным-темно, и, словно дождавшись именно этого, странная штука вроде ящика, которую прикрепили к его груди, медленно поднялась к подбородку и голове, потом снова опустилась. Одновременно с этим послышался тихий щелчок.

Потом наступила тишина, и через минуту из-за ширмы вышел профессор Вайсскопф. В руке у него была пластина, которую он хотел показать.

Ничего похожего мальчику еще не доводилось видеть. На блестящем темном поле ритмичным узором проступали светлые полукружья. Они походили на храм с высокими сводами, высоко парящими на блестящем воздушном облачке под темными небесами. Неужели все носят в себе такой храм света? Или он есть только внутри него и выглядит так потому, что он, Сташек (как твердил председатель), совсем другого сорта?

В те дни он часто размышлял над этим вопросом.

Что отличает одного человека от другого? Как становятся избранным?

Вот что он и другие школьники в то время учили.

Осенью 1895 года Вильгельм Рёнтген проводил первые опыты с тем, что тогда назвалось катодными лучами. Однажды он закрыл катодную трубку и питавший ее током аппарат плотной черной бумагой, после чего заткнул все отверстия. И хотя трубка была плотно закупорена, в ту же секунду на столе, стоявшем в нескольких метрах от аппарата, что-то замерцало.