А сам мальчик забыл всякую осторожность.

— Не подскажете ли, как пройти к детскому дому на Окоповой улице? — спросил он по-польски как можно вежливее.

— Оп-ква?

Человек тыкал во все стороны, пока Сташек не сообразил: этими изобильными указаниями слепой пытается скрыть свое желание понять, кто к нему обращается. Тем временем любопытные подошли ближе; они перестали быть группкой, стоявшей в отдалении, превратились в недоброжелательную толпу, и каждый хотел задать свой вопрос: «Ты кто? Ты что здесь делаешь? Ты откуда?»

Сташек метнулся мимо ручек полной старых железок тачки; он припустил вниз по улице и бежал, пока не решил, что он в безопасности.

Когда он обернулся, толпа все еще стояла вокруг слепого, но к человеку с тачкой присоединились двое полицейских; Сташек увидел, как человек поднимает руку и показывает, и все, включая обоих полицейских, смотрят в его сторону.

Но никто не сделал попытки преследовать его.

Небо понемногу выцвело. Толпа между домами поредела; деревья и каменные ограды сделали шаг назад, отступили от дороги. Свет не горел. С наступлением темноты похолодало. Сначала Сташек заметил, что туман, повисающий в воздухе от его дыхания, с каждым разом все больше густеет. Потом потеряли чувствительность ноги и кончики пальцев.

Он подумал, что председатель наверняка уже ищет его. Вместе с телохранителями ходит из дома в дом и спрашивает, не видел ли кто избранного;скоро он подойдет к человеку с тачкой, люди испугаются и, наверное, скажут, как было: что они видели его.Может быть, они понадеются получить награду; а может, скажут, что ничего не знают — чтобы избежать проблем. Госпожа Смоленская всегда говорила: чем меньше знаешь — тем лучше. Во всяком случае, когда имеешь дело с властями.

Время от времени в темноте мелькали люди. У некоторых были нарукавные повязки и форменные фуражки. Что, если подойти к ним и сказать, что он тот, кого они ищут? А вдруг они ему не поверят — много здесь таких, которые объявляют себя детьми презеса. Может, лучше сказать все как есть? Что он не знает, не помнит про себя ничего. Последнее, что он точно делал, — сидел с матерью в автобусе, там были другие люди, кто-то завернул его в одеяло, потому что он был мокрый и замерз. Но они все ему чужие, все, кого он встречал в гетто, были чужие.Вместе с ними он многое пережил, но теперь ему должны помочь вернуться домой или хотя бы в Зеленый дом, где госпожа Смоленская, конечно же, скажет ему, кто он; к тому же в Зеленом доме можно будет переночевать.

Но он продолжал быть никем; и темнота, сгустившаяся вокруг него, растеклась и внутри него. Она подступила к глазам и стала как вода. Темная вода, глубокая, можно утонуть. Он боялся темноты в себе. Так бывало, когда он старался заснуть по вечерам. Он не решался пошевелиться, потому что не знал, он ли шевелится в темноте или темнота шевелится в нем.

Обернувшись, он увидел, как из тумана за спиной проступает лицо. Не тело — только бледный овал, незнакомые черты, лицо висело в воздухе как шарик или отражение в освещенном окне. У лица оказался и голос, совершенно спокойный, светлый и уверенный голос, спросивший, что он делает на улице после наступления комендантского часа. Сташек снова повторил: он ищет детский дом на улице Окопова.

— Это здесь, прямо за углом, — ответило лицо.

Они остановились возле ворот. За воротами в тумане стоял дом. Но действительно ли это Зеленый дом?

Он не узнавал его. Пытался вспомнить. Вспомнить тот день, когда дети должны были выстроиться на лестнице, ведущей на второй этаж, пока отвечавшие за них Рубин и госпожа Смоленская пересчитывали их, десять, двенадцать, четырнадцать (он — номер четырнадцатый?), чтобы потом отвести на Большое поле, где немецкие солдаты стояли с поднятыми автоматами возле забрызганных грязью грузовиков. Совсем как тогда, когда им велели выстроиться перед кладбищенской оградой и нацисты увели его братьев. Он не мог вспомнить. Всё как будто уже было несколько раз.

— Ищешь кого-то? — спрашивает лицо.

Сташек мотает головой и делает шаг к воротам. Но лицо окликает его. Голос еще нежнее, лицо спрашивает:

— Я позову кого тебе нужно, хочешь?

Сташек несколько секунд стоит молча, в нерешительности.

— Розу, — говорит он наконец. — Госпожу Розу Смоленскую.

— Розу, — произносит лицо и растворяется в тумане. Через какое-то время слышно, как стучат кулаком в дверь: — Мне нужна некая Р-р-роза, — слышит Сташек голос лица, излишне энергичный; из дома откликается не менее громкий резкий голос, но это не ответ на вопрос лица, а обращение к кому-то еще:

— Рооо-оза? Рооо-оза? Здесь есть такая — Роо-оза?

Из дома выплескивается волна громкого жизнерадостного смеха. Мужского смеха.

Когда смех замирает, становится совершенно тихо. Какое-то время тишина длится. Все вокруг Сташека — белое лицо, голос и дом — словно растворяется в тумане и исчезает. Из этой пустоты медленно приближается цоканье копыт. Сташек долго не видит ничего, кроме белой лошади. Экипаж не спешит. Только когда он уже совсем близко, показываются согнутая спина господина Купера и фигура председателя, ссутулившаяся под поднятым верхом дрожек.

Купер уже откинул ступеньки, и с неописуемым чувством облегчения Сташек забирается в дрожки. Его тело снова заворачивают в одеяло. На этот раз председатель не поворачивается к нему, не говорит ни слова. С мягким поскрипыванием дрожки трогаются в путь.

После «маленькой прогулки» Сташека, как ее все называли, отношение к нему председателя переменилось. Председатель словно прекратил обращаться к мальчику напрямую и теперь разговаривал с каким-то стоящим рядом другимСташеком, который выглядел так же, говорил и делал то же, но который все-таки был другим.

Председатель словно побаивался этого другогоСташека.

Иногда страх его бывал так силен, что председателя знобило и у него темнело в глазах. Словно этот другой Сташек беспрестанно следил за ним и мучил его, но председатель не мог объяснить как и потому молчал.

Вот и теперь они с председателем были во второй комнате — в той, в которой нельзя было дышать ничем, кроме пыли и голубиного помета.

Раньше, когда они бывали в комнате, председатель настаивал: надо сделать ее «уютной». Он отодвигал кресла от стены, приносил пепельницу и закуривал. Иногда рассказывал что-нибудь. Случалось, он так увлекался своими историями, что забывал даже про руки, которые лежали на коленях, готовые заняться Сташеком. Но теперь он в основном сидел и смотрел на мальчика ничего не выражающим водянистым взглядом и с подобием улыбки на губах.

«Когда я увидел тебя в первый раз, ты был таким большим, сильным и умным», — говорил председатель, а Сташек сидел рядом и ждал.

Между ними словно была решетка. Председатель сидел по одну ее сторону, Сташек — по другую. В эту минуту они не знали, кто господин, а кто раб,как выразился бы сам господин председатель.

Вернее сказать, Сташек знал.

За решеткойнаходился председатель.

Но едва ли знание этого приносило облегчение. Ибо всего больше Сташек боялся тех моментов, когда председатель сидел в клетке. Тогда уже не было председателя и Сташека, а были председатель и клетка. Председатель ходил, ходил. Ночи напролет ходил, меря расстояние от одной стенки клетки до другой. Или же стоял в клетке один и молился. Румковский молился каждое утро и каждый вечер — в старом санатории двумя кварталами ниже по улице, где они жили, или в бывшей талмуд-торе на улице Якуба, где устроили синагогу. Молился Румковский громким, резким, настойчивым голосом, словно чего-то требовал от Всевышнего. Так же говорил он и ему:

— Почему, Сташулек? Я принял тебя, чтобы ты был среди чистых. Поэтому я позволил прийти в мой дом тебе, а не всем тем ganievim, которые лишь спорят со мной, глумятся и унижают меня. Почему ты упорствуешь в своем желании причинить мне боль?