Пуля, видимо, попала в висок, возле лба — кровь была разбрызгана по снегу широкой дугой почти на двадцать метров. Из сугроба, который ветер успел намести на тело за ночь, торчала вверх одна рука.

Когда окоченевший труп принесли в котельную Зеленого дома, Вернер Замстаг настоял, что будет сидеть рядом. Пока Роза и Хайя обмывали тело и облачали его в саван, с юным Замстагом произошло нечто, чего Роза не могла объяснить даже несколько лет спустя. Прочесть кадиш он не мог — не знал слов, — но черты его лица словно бы вдруг размягчились и оплыли.

— Dem tatn oif, — сказал он и скорчился на полу возле окоченевшего трупа.

В той же позе, что и Мирьям, выставив руку в воздух восклицательным знаком, он пролежал весь следующий день, пока Фельдман со своими угольными ведрами не явился, чтобы затопить печь. К тому времени в подвале уже несколько часов держалась минусовая температура, и стекла изнутри заросли инеем. Мирьям была мертва, а Вернер Замстаг — жив. Он спал в ледяном холоде, прямо посреди пола, крепко обхватив себя руками, со светлой умиротворенной улыбкой на губах.

И царили в гетто Справедливость и Закон —

Der gerechter ип dos gezets.

За справедливость отвечал слепой доктор Миллер. Изо дня в день он таскал свое подпертое протезами тело по переулкам гетто, запирал дома и фабрики на карантин и следил за тем, чтобы матери семейств ходили к общественным газовым колонкам, которые он организовал специально для них и на которых они могли за незначительную плату — десять пфеннигов за литр — вскипятить питьевую воду. На страже Закона стоял судья Шайя Якобсон, чьи щеки напоминали яблочки. Был организован особый полицейский суд (shnelgericht), который определял наказание сразу же после совершения преступления.

С шапкой в руках входил рабочий, пойманный на похищении шнурков или незаконно присвоивший двести граммов древесных щепок. В качестве наказания предлагались на выбор чистка выгребных ямили депортация.Большинство выбирали выгребные ямы— таким образом, преступники тоже трудились на благо гетто.

Так день за днем жило гетто, опрятно и дисциплинированно.

Так решил председатель в бесконечной мудрости своей. Для Любви и прочих излишеств в данных исторических обстоятельствах едва ли оставалось место. Но и Любви удавалось своими неисповедимыми путями проникать за колючую проволоку и менять жизнь людей. Не в последнюю очередь — самого председателя.

Председателем своего shnelgericht’aпрезес назначил молодого честолюбивого юриста Самюэля Броновского, выделив в помощь ему секретаршу по имени Ривка Тененбаум. Госпожа Тененбаум была одной из множества молодых красавиц секретариата, с которыми председатель связывал некоторые романтические ожидания.Время от времени их даже видели вместе. Но когда председатель отправился в свою пресловутую поездку в Варшаву, Ривка не придумала ничего лучше, чем беспомощно влюбиться в молодого магистра права Броновского.

И это еще не все. Когда презес вернулся, она не только призналась в своих любовных эскападах, но еще и недоброжелательно отнеслась к продолжавшимся намекам председателя, объявив, что она не та, за кого он ее принимает, и что она решительно не продается.

Из-за столь коварной измены председатель пришел в такую ярость, что тут же велел Давиду Гертлеру обыскать квартиру этого самого Броновского. Во время обыска Гертлер обнаружил у Броновского не менее десяти тысяч американских долларов, рассованных по разным тайникам и ящикам бюро. Молодой юрист, которого председатель назначил бороться с коррупцией, сам оказался величайшим коррупционером. Учитывая значительность преступления, председатель решил лично провести заседание суда; приговор суда гласил: шесть месяцев тюрьмы, а затем — депортация. Воровство, подделка документов и взяточничество.

Через два дня Ривка Тененбаум повесилась на водопроводной трубе за залом суда на Гнезненской улице, в одном из немногих зданий гетто, куда подавалась водопроводная вода и где в туалетах работали сливные бачки.

Для председателя речь шла в первую очередь не о женской благосклонности, а о могуществе и праве властителя. Так же как суд и экспортный банк были егосудом и егоэкспортным банком, каждая колония и каждый раздаточный пункт — егоколонией и егораздаточным пунктом, все женщины в гетто должны были в первую очередь принадлежать ему, и никому другому.

Опытные дамы из его канцелярии считали, что могут определить, «ходил» старик прошлой ночью или нет. Это было заметно по его настроению. Если он добился своего, то бывал кротким как голубь. Приставучий, желчный и злой — если ему отказали. Некоторые даже брались предсказать его настроение, исходя из степени сговорчивости, демонстрируемой в течение дня выбранным объектом. Проявляя благосклонность, председатель всегда требовал, чтобы женщина подыгрывала ему. Если же ему отказывали, никто не мог предсказать силу грядущей вспышки ярости.

Его гнев был — как темный край грозовой тучи. Глаза сужались, тряслась кожа под подбородком, с губ летели брызги слюны.

Только одному-единственному человеку суждено было обуздать этот гнев.

Вот она поднимается из-за длинного стола со стороны защиты.

— Надо понять, — обращается Регина Вайнбергер к членам суда, собравшимся судить Броновского, — что на самом деле речь идет не о краже или растрате; это классический случайcrime de passion — вот какое преступление следует разобрать, вот какое преступление следует судить.

Председатель с недоверием разглядывает молодую женщину, адвоката Броновского. Вряд ли старше самого подсудимого; к тому же такая маленькая, что ей, кажется, надо встать на цыпочки, чтобы дотянуться до своего собственного лица. Однако недоверие председателя коренится вот в чем: кто-то в гетто отважился отстаивать право Любви там, где царят лишь жадность и обман. Это подобно чуду. Удивительная маленькая женщина одним-единственным словом придала всем его делам и самой жизни новый смысл.

О людях вроде Регины Вайнбергер говорят, что у них сильный характер, но сердце безвольное. Регина знала: в гетто, чтобы куда-нибудь пробиться, надо завладеть вниманием высших, и с первой же минуты стала прикидывать, как уловить старика в свои сети. Но у Регины имелся брат, куда менее управляемый. Беньямин, или Беньи, как его звали, был сам себе Закон. Никто ему был не указ, и менее всего — его сестра-отличница; сестра же отвечала брату нерассуждающей любовью, непохожей ни на какую другую.

Беньи был высоким и тощим, с густой, преждевременно поседевшей шевелюрой; длинным костлявыми пальцами он отводил волосы с лица. Обычно его можно было найти на каком-нибудь углу, где он то перед большой, то перед маленькой толпой обстоятельно, аргументированно рассуждал об обязанности некоторых сановников геттонести ответственность за свои действия, жить ради дела так, как они учат; и с наслаждением, почти зло, блестя глазами, он добавлял:

— И к этим сановникам я с этой минуты причисляю своего так называемого зятя!

Люди вокруг долговязого отшельника хохотали, корчились от смеха; сильные кулаки утирали слезы, а их обладатели принимались в восторге качать Беньи.

Отчего люди так радовались? Оттого ли, что кто-то в гетто наконец отважился открыть рот и произнести то, что все знали, но не решались сказать вслух? И оттого, что эти правдивые слова исходили не от чужака-прохожего, а из самого ближнего круга — от кого-то, кому положено знать, — от брата молодой женщины, которую стариквыбрал себе в жены, от будущего шурина самого председателя?

Сестра и брат. Они были противоположностями друг друга — и могли существовать только вдвоем.