За каждым валом скрывался ряд могил — некоторые уже засыпанные, некоторые еще ждали своих мертвецов. Могилы начали рыть еще в ноябре, рассказал Юзеф Фельдман, пока они перекладывали обмытое и завернутое в саван тело с телеги в тачку, на которой мертвецов везли по кладбищу. Все помнили, что было год назад, в январе-феврале, когда депортации только начались; людей загнали в нетопленый барачный лагерь и успели заморозить насмерть — а депортационные поезда так и не пришли. Той зимой земля промерзла так глубоко, что в нее невозможно было воткнуть лом, и могильщикам пришлось складывать трупы штабелями в ожидании оттепели.

Юзеф Фельдман рассказывал обо все этом без печали, но с какой-то нежностью, свойственной тем, кто изо дня в день имеет дело с мертвыми, однако Вера почти не слушала старика. Идя за окованным железом, ритмично поскрипывающим колесом тачки, за раввином, проводившим похороны, за отцом и братьями, она видела в отдалении горстку могильщиков с тачками, мотыгами и лопатами. Очертания могильщиков почти растворялись в молочно-белом морозном тумане — казалось, они парят над поверхностью земли. Потом для Веры все как будто смешалось: ритмичный скрип колеса, бесконечные ряды безымянных могил, ледяной ветер, который кусал щеки и высекал из глаз колючие слезы.

Наверное, открытое пространство стало ей непривычно. Она долго находилась в гетто, где все было темное и тесное; куда бы человек ни пошел, ему приходилось то горбиться, то давать место другим. По сравнению с этим расстояния, царившие здесь, на кладбище, казались Вере почти невозможными; ей не верилось, что мертвых стало так много.

Пишущая машинка еще стояла на столике, когда она вернулась с кладбища, но на койке рабби Айнхорна лежал теперь другой человек и смотрел на нее пустым равнодушным взглядом. Возле пишущей машинки стоял чемоданчик с обитыми металлом уголками — в нем были талес и книги раввина. Впоследствии Вера не раз думала, что было бы, не открой она в тот день чемодан. Так много людей умирало, и все они оставляли после себя какие-то ненужные вещи. Под конец само это понятие утратило смысл: как можно говорить об оставшейся после кого-то личной собственности, если сама смерть перестала быть личным делом?

Но она открыла чемодан — может быть, из уважения к старику. В чемодане лежала записка с текстом, напечатанным по-немецки и тем же шрифтом, что и на ее машинке:

С этого письма, напечатанного совершенно незнакомым человеком на ее собственной машинке, началась ее, как она потом запишет в дневнике, Unterirdisches Leben— подпольная жизнь.

Сырым туманным утром в начале февраля 1943 года она в первый раз переступила порог дворца. Там, где заканчивалось гетто и начиналась колючая проволока, должен был выситься над улицей на пять величавых метров черный пешеходный мост; но в густом тумане от него остались только люди, собиравшиеся у основания лестницы и потом исчезавшие на ней, словно карабкались прямо в небо. Оттуда, с вышины, слышался неумолкаемый стук башмаков о влажные деревянные ступеньки, тяжелое дыхание тысяч людей, которые невидимо — невидяще — спешили на свою безымянную работу.

— Фройляйн Шульц? — наверное, мужчина, который подошел сзади, сразу узнал ее, несмотря на тусклый свет, или его привела к ней машинка «Олимпия» в фирменном чехле, которую она прижимала к боку. — Sind Sie dann für den heutigen Arbeitseinsatz bereit, Fräulein Schulz?

Она обернулась, словно к ней обращался настоящий немец.

Но он выглядел незлым. Улыбающееся лицо. Под отсыревшими полями шляпы — большие глаза, которые все увеличивались, пока он смотрел на нее. Не имея ни малейшего понятия, о какой работе он говорит, она пошла за ним через туман — сначала в тесный внутренний двор, потом вниз по лестнице в подвал, ступеньки были узкими, как в шахте колодца. Внизу лестничной шахты оказалась прочная деревянная дверь с большим висячим замком. Мужчина отпер замок и потянул скрипучую дверь.

Если бы не полки или хотя бы подпорки, удерживающие их на месте, все книги тут же посыпались бы на нее, и тогда…

Книги стояли и лежали везде: на широких прогнувшихся полках, на досках, на кусках картона, расстеленных на голом каменном полу; они громоздились высокими стопками, лежали рядом или одна на другой; широкие толстые тома стиснуты книгами потоньше, словно несоразмерные камни в кладке стены.

Все это дело рабби Айнхорна, пояснил незнакомец. Собственные книги раввина — только малая часть. Все остальные — из еврейских домов гетто. Мы начали собирать их с первого дня депортаций. Одна только мысль о том, что книги могут попасть не в те руки, заставила адвоката Нефталина добиться изъятия книг. Каждый заведующий кварталом или домом должен был пройти по квартирам, подвалам и чердакам, оставленным депортированными евреями, и проверить, что из брошенных книг и рукописей можно принести сюда, в архив, и когда мы говорим «всё», то мы имеем в виду буквально всё,сказал он и улыбнулся. Здесь не только книги, но и всевозможные рукописи, статьи. Никому пока не удалось их подсчитать, составить каталог, никто не сумел установить имена тех, кому они когда-то принадлежали. Все это еще предстоит сделать.

Где-то между шаткими штабелями книг им удалось втиснуть стол для Веры. Господин Гликсман принес пару теплых пледов. Потом, словно цирковой клоун, вытащил изо рта лампочку и вкрутил ее в голый цоколь на одной из подвальных стен, под потолком. Он явно был доволен, что умеет исполнять такие трюки. Когда она попросила ручку, он вытащил ручку из-за уха, а следом — из рукавов рубашки — два листа копировальной бумаги, чтобы Вера вложила их между страницами. Одни и те же заглавия следовало впечатывать по крайней мере дважды: сначала на каталожную карточку, потом — в длинные списки, помечая имена бывших владельцев.

В наклонном столбе света, полного каменной пыли и сухих теней, она сделала первую попытку расставить штабели книг. На некоторых полках книги уже стояли по порядку — по темам или в связках и стопками в соответствии с местами, откуда их принесли: изорванные, залистанные экземпляры Танаха, старые молитвенники, иногда такие маленькие, что их легко можно было зашить в подол рубашки или складки кафтана; фотоальбомы с изображениями нарядных мужчин и женщин за длинными накрытыми столами или школьников на экскурсии, в бриджах и гольфах; учебники с математическими задачками, грамматики польского и иврита; календари за несколько последних десятилетий, тетрадки с расписаниями поездов; переводные романы — Лион Фейхтвангер, Теодор Фонтане или П.-Г. Вудхаус.

Она аккуратно вписывала все имена и названия в выданные ей регистрационные карточки.

Трудность заключалась в том, что не все названия удавалось классифицировать как названия книг. Что, например, ей делать с домашними приходно-расходными книгами — а их были сотни, — простыми клеенчатыми тетрадями, в которых матери семейств отмечали сумму каждой покупки и вели подсчеты?

Александр Гликсман приходил и уходил, но так тихо и молчаливо, что она едва замечала его. Она отрывала глаза от того, что держала в руках, — а в подвале уже никого не было; потом снова поднимала голову — и он опять стоял рядом, глядя на нее большими глазами, которые, казалось, становились тем больше, чем дольше он смотрел. Иногда он приносил что-нибудь поесть помимо ежедневного обеденного супа — кусок хлеба с тонким слоем маргарина или тонко нарезанную редиску. Случалось, что они ели вместе, и она как-то спросила: зачем каждый раз непременно пользоваться отдельным входом, приходить и уходить незамеченными?

Она ожидала, что ответ будет уклончивым, но Гликсман ответил на удивление прямо. «Архив — сердце гетто», — сказал он. Работу здесь получают лишь те, у кого есть высокие покровители, чего не скажешь о Вере. Выплыви наружу тот факт, что она попала сюда не «обычным путем», кто-нибудь вполне мог бы тоже предъявить претензию на эту должность (при том, что начальник архива господин Нефталин, безусловно, в курсе, что она работает здесь). К тому же в ее случае имеют место особые обстоятельства, добавил он и сделал легкое неуклюжее движение, словно желая положить обе ее ноющие руки на колени. Но говорить это было не обязательно. Все знали, как опасно теперь приютить или взять на работу человека, на котором поставили клеймо нетрудоспособного.