Господин презес и потом приходил к нам, но его как подменили: это случилось из-за забастовок в столярных мастерских на Друкарской и Ужендничей, начались беспорядки и голодные бунты, и ему пришлось звать немцев, чтобы справиться с демонстрантами. Презес подумал, что это социалисты среди нас, шомрим,и из других организаций агитируют против него. Поэтому он положил конец коллективному земледелию в Марысине и пригрозил, что отнимет трудовые книжки у всех, кто не заявит о себе в службу занятости.

Это было в марте 1941 года. У нас оставалось два пути: пойти в похоронную контору Прашкера и хоронить мертвых на Брацкой или помогать на строительстве пристройки к Центральной тюрьме. А тогдашний начальник тюрьмы Шломо Герцберг обращался с рабочими так же по-свински, как с арестантами. Ни то ни другое особенно не прельщало.

— И что тогда? — спросила Вера.

— Я бы начал бороться, конечно. Некоторые хотели бороться. Может, мы бы тогда избавились от него. Но никто ничего не делал. И потом, он оказался очень понимающим, наш презес, — сдался, когда отец уверил его в моей невиновности, и разрешил мне работать в архиве. Я ведь писал протоколы в «Ха-шомер», а в гетто не так уж много грамотеев.

Земельный участок номер четырнадцать находился недалеко от улицы, за серой каменной оградой. Возле самой ограды стоял ветхий покосившийся сарай, в стенах которого дыр и щелей было больше, чем целых досок. Такие полуразвалившиеся строения шли вдоль всей Марысинской — с чудом сохранившимися одним-двумя окнами и кирпичной трубой или примитивным дымоходом, торчавшим из окна. Некоторые участки, примыкавшие к сараям, были маленькими, на иных хозяин, разведи он руки в стороны, едва бы поместился; но были и настоящие поля, огороженные высокими заборами с воротами.

Всю ту весну Вера с братьями ходили на свой участок как только предоставлялся случай — по воскресеньям, но часто и после работы, если у них оставались силы и в доме была еда. Иногда появлялся Алекс. Он говорил, что не может себе позволить потерять ее — наверное, он намекал на работу с книгами, потому что в рыхлении, вскапывании и прополке от него было не много пользы, несмотря на имевшийся у него, по его словам, опыт. Йосель и Мартин сами изготовили орудия труда. Из куска кровельного железа Мартин согнул примитивную лопату. Длинный шест с гвоздями служил граблями. Шульцы посеяли шпинат и редиску, картошку, а еще белую и красную капусту, свеклу — ее ботву можно было есть. В гетто такую еду называли «ботвинки».Для поливки братья устроили систему из железной трубы, соединенной с бадьей, которую Мартину удалось сторговать у одного из начальников Altmaterialressort’a.Доступность цены, видимо, объяснялась тем, что в днище бадьи была дыра. Мартин закрыл дыру кастрюльной крышкой, и братья взгромоздили бадью на найденные в сарае деревянные козлы. В козлах проделали отверстие, к дыре подвели металлическую трубу. Оставалось только наполнить бадью водой, которую они набирали из корыт и бочек возле чужих dziatek.Когда пора было запускать поливалку, Мартин брал длинную железную палку с крюком на конце, залезал на ограду, поднимал крышку на несколько сантиметров — и вода, бурля, устремлялась вниз по трубе, вытекая из плохо заделанных отверстий и щелей.

Иногда приходили дети — посмотреть, как они работают. Малышам по росту можно было дать лет пять-десять; некоторые на удивление чистенькие и хорошо одетые. Здесь совершенно точно бывал мальчик лет восьми, одетый в вязаный шерстяной свитер, едва доходивший ему до пояса, штанишки до колен и изношенные trepki,какие носили все дети в гетто, независимо от времени года и погоды. С ним было с полдюжины товарищей, старше и младше, они собирались вокруг него как вокруг вожака. «Это дети богачей, — пояснил Алекс, когда пришел навестить их как-то в воскресенье, — дети kierowników.Однажды родители уже спасли им жизнь. И теперь не решаются держать детей в городе».

Раз, когда дети, как обычно, стояли у ограды, появились двое зондеровцев и велели предъявить рабочие книжки, а также разрешение и документы, удостоверяющие право владения. Мартин протянул им письмо из отдела сельского хозяйства; полицейские склонились над ним, что-то бурча и покачиваясь с пятки на носок.

— Все как будто в порядке, — сказал тот, что был постарше, сложил листок и протянул его Мартину. — Но ваши овощи в покое не оставят. — Последние слова он произнес, кивая на стену, на которую мальчик в свитере как раз влез, чтобы разглядеть, что за таинственные бумаги передают друг другу полицейские.

— Пятый полицейский округ большой, за всем трудно уследить, — добавил второй. — Особенно за такими вот маленькими działkami,их не уберечь без дополнительного присмотра.

— Сколько? — спросил Мартин, который сразу сообразил, о чем идет речь.

Старший полицейский устремил сосредоточенный взгляд поверх стены и собрал кожу на лбу в глубокие морщины. Он подсчитывал.

— Участок такого размера обычно обходится марок в пятьдесят.

— За сезон? — уточнил Мартин.

— В неделю, — ответил полицейский. — За меньшую сумму не возьмемся. Ведь ни вы, ни я не можем сказать, что будет в гетто через неделю, верно?

Но они в конце концов сошлись на цене пониже; и хоть и ворча, что это слишком дешево, полицейские все же ходили к Шульцам всю осень и даже помогали полоть овощи и рыхлить землю, а потом выкапывать первую картошку. Один из них назвался Гореком и рассказал, что завербовался в гертлеровскую зондеркоманду в основном ради жалованья — им платили восемьсот марок в месяц и выдавали две порции супа в день; благодаря этому жалованью он пережил di shpereи сохранил всех своих детей. У него их трое, гордо сообщил он; все девочки.

Всю долгую теплую осень караваны голодающих горожан тянулись в Марысин каждое нерабочее воскресенье. Большинство из них были простыми служащими контор и департаментов гетто; над ними, как над Шульцами, смилостивилось начальство, и они стали ответственными «землевладельцами». Некоторые толкали перед собой тачки; другие тащили возки или тележки с лопатами, ведрами, вилами и граблями — явно самодельными, как у Йоселя и Мартина. Это была борьба со временем. Приближалась зима, der libe vinter,как поется в песне, и несобранный до морозов урожай остался бы на поле до следующего года. Если следующий год вообще настанет.

Участок Гликсманов был недалеко от участка Шульцев. Алекс приносил тыквы, которые Гликсманы посадили у ограды, когда собрали картошку.

Работая с Алексом в архиве, Вера никогда особенно не задумывалась о его внешности. Он всегда приближался как бы крадучись, как бы по краю и боком; почти всегда приходил и уходил незаметно. Теперь она увидела, какой он худой и изможденный. На шее намотан длинный шарф, над которым уши торчат, как две красные кастрюльные ручки. Только глаза, которыми он изучал Веру, остались теми же. Спокойными, цепкими и любопытными.

Они поднимались по Марысинской в сумеречном свете октября, и, будто это был обычный день в архиве, Алекс сообщал все сплетни, которые ему удалось подслушать. Союзники взяли Неаполь и надежно закрепились на итальянской территории. Советские войска приближались к Киеву и должны были вскоре отвоевать украинскую столицу. А если Киев падет и Украина падет, то появление Красной Армии на берегу Вайхселя — лишь вопрос времени.

— Может быть, наши освободители будут здесь еще до Хануки!

Он улыбнулся, но улыбка не поднялась к глазам. Была какая-то суровость, настороженность в том, как он рассматривал Веру, словно пытался угадать, какое впечатление произвели на нее его слова.

Отец несколько раз предостерегал Веру: не доверяй никому в гетто. Не полагайся даже на тех, кого знаешь. «Голод любого из нас сделает доносчиком!»

Но в этот миг, идя через аллею фруктовых деревьев за предприятием Прашкера, в удивительных сизых октябрьских сумерках Вера все же рассказала Алексу о том, что ей приснилось во время болезни: во сне она видела дом на Бжезинской, в котором жил молодой инженер Шмид. Там стояла старая тачка со снятым колесом, ручки ее упирались в стену дома; и почти как повсюду прежде в гетто, в этом квартале было много детей. Они стояли во дворе подняв локти, будто шли через метровой вышины траву, или сидели в темном подъезде на лестничных площадках — сотни детей, зажатых между стеной и перилами, одетых в штанишки на лямках и рваные блузы, с бритыми головами и худенькими, ободранными до крови коленками, прижатыми к подбородку.