— Паразиты, — говорит он, — вот вы кто: получаете жалованье, отнимая его у порядочных людей, потому что ваш драгоценный презес заботится только о самых маленьких, верно? О мелюзге— раздает им апельсины и шоколад;а мы, взрослые работящиелюди, которые прилежно трудятся и заботятся о своих семьях, — что мы получаем? Ах да, в благодарность он натравливает на нас таких, как госпожа Волк и вы, Смоленская, — да у вас даже фамилия не еврейская!

Пока Брюхо исходит презрением, Роза внутренним слухом слышит трезвон — как в тот раз, когда председатель заперся с Мирьям, а настройщик взобрался на стремянку в коридоре и заставил звонок звенеть. И так же как тогда, тревогой начинает сочиться все, что до этого было окружавшим Розу пространством и светом. Все исчезает, растворяется в этом пугающем звуке, который не дает ни думать, ни дышать, ни просто что-то делать или говорить.

Роза видит: пальцы Деборы, когда-то тонкие пальцы пианистки, распухли, воспалены и болезненно красны, словно их окунули в щёлок; засунутые, или, точнее, завернутые, в вязаные перчатки, больше похожие на тряпки. Роза машинально хватает Дебору за руку, та вскрикивает от боли, пытается вырваться, и кто-то (опять Брюхо?) величаво произносит сквозь шум:

— Да кто вы такая, госпожа Смоленская?

И Роза отвечает:

— Я мать этой девочки.

Дебора тут же говорит:

— У меня нет матери, и никогда не было.

И Брюхо:

— Выпроводите отсюда эту женщину.

Штаб зондеркоманды размещался с другой стороны площади Балут, на заднем дворе того дома на углу улиц Лимановского и Згерской, в котором были кабинеты гестапо и первого участка полиции. Пришедший в штаб сначала докладывал о себе немецкому часовому у шлагбаума, и если у того не было претензий к документам, посетителю разрешали шагнуть в калитку слева от здания гестапо.

За зарешеченными окошками было темно, но неподалеку от здания, во дворе, стояла группка мужчин, гревшихся возле печки — большой, давно почерневшей жестяной бочки, из которой густыми тучами поднимался удушливый черный дым. Воздух вокруг был словно наполнен легким дымным туманом, делавшим тела и лица бледными и неясными.

Замстаг не поздоровался, когда она подошла; он с усмешкой отвернулся, словно она застала его за чем-то постыдным. На рукаве у него была повязка зондеровца, со звездой Давида. Форменную фуражку он снял и положил на окно, но Роза заметила, что внутренняя лента оставила отчетливый отпечаток на лбу, узкую полоску, которая в отблесках огня светилась словно воспаленная рана. Только улыбка осталась прежней: ряд ровных острых зубов, которые обнажались, влажные от слюны, когда он улыбался.

— Ты теперь его любовница? — только и спросил он, а потом повторил по-польски, чтобы услышали остальные: — Czy jesteś jego kochanką?

При слове «любовница»мужчины подтянулись поближе и стали, широко улыбаясь, бесстыже рассматривать Розу. От дыма, поднимавшегося из раскаленной бочки, на глазах выступили слезы, и Роза вдруг беспомощно затряслась всем телом.

Замстаг шагнул вперед и обхватил ее.

— Ну, ну, — приговаривал он. — Не плачь.

Руки, державшие ее, были жесткими и скользкими. Она ощущала запах кислого пота, и пропитавшего одежду дыма, и еще чего-то, сладкого и липучего, и внезапно она отчетливо понимает, что больше не выдержит. Как дряхлая болтливая старуха, она принимается рассказывать, что ходила на Францисканскую; как Дебора вышла, только чтобы оттолкнуть ее; и что с такими руками «она никогда не поступит в консерваторию» (Роза выразилась именно так); и об отвратительном Могне,который не может передвигаться без подпорки и чье некогда тугое брюхо висит теперь между ног дряблым кожаным мешком. Она не знает, слушает Замстаг или нет. Наверное, слушает. При упоминании Брюха улыбки полицейских потухают. Брюхо — большой человек, многие зондеровцы брали у него взятки. Она видит, как полицейские отворачиваются, внезапно потеряв интерес.

Но Замстаг продолжает утешать — все более механически, настойчиво:

— Nie płacz, kochana; nie płacz…

Роли поменялись. Розе не верится, что это то же тело, которое она когда-то поднимала из большой бадьи Хайи Мейер на кухне Зеленого дома, — слабый тощий подросток, пытавшийся прикрыться, когда грубое полотенце касалось его пениса. Она думает о детях из колодца. Как долго они могут оставаться там, внизу, в смертельно холодной воде, прежде чем что-то необратимо изменится в них, прежде чем они станут кем-то другим?

Через два дня после этого Гертлерова зондеркоманда наведалась в перенаселенную резиденцию Брюха на Францисканской. Зондеровцы вознамерились разобраться, что там все-таки происходит. Некоторые считали, что Замстаг лично руководил операцией. Другие полагали, что Замстаг, наоборот, устранился, предоставив своим людям действовать на их усмотрение.

Однако все свидетели сходились на том, что полицейские вошли в дом без предупреждения. Ударами дубинок они выгнали женщин и детей, а потом обыскали всех мужчин, которых удалось схватить. Было изъято множество ножей, а также толстых свертков с рейхсмарками и американскими долларами. По неписаному правилу конфискованные банкноты полицейские рассовали по собственным карманам. Лишь после этого Брюхо очнулся от неожиданно поразившего его паралича; втянул голову в плечи и пошел в атаку на полицейских.

Говорили — некоторыеговорили, — что могучий живот Брюха был обычным отеком. Что Брюхо страдал от голода, как все остальные. Но он все же обладал невиданной в гетто физической силой. Чтобы свалить чудовищное тело на пол, понадобилось несколько человек, и несколько раз Брюхо почти вырвался. По рассказам иных очевидцев, Замстаг, бывший в центре схватки, протолкался через орудующих дубинками полицейских, задрал голову Брюха так, что выгнулась мощная шея, и стал бить дубинкой по голове, пока у того из сломанного носа не полилась кровь; наконец сопротивляющееся тело обмякло.

Брюхо сделал попытку бежать.

Но с глазами, залитыми кровью, и с туловищем, которое он не мог нести в одиночку, он ушел не далеко.

Во дворе его снова повалили.

Здесь, как и в других дворах гетто, стоял колодец. К барабану была приделана железная цепь с крюком для ведра. Брюхо лежал у колодца навзничь; его лицо превратилось в страшную маску из крови и грязи. Шесть человек сидели у него на руках и ногах, чтобы не дать ему подняться. Если верить свидетелям, Замстаг приблизился к поверженному. Из глубин своей блестевшей от слюны улыбки он якобы спросил, знает ли Брюхо, какое наказание грозит людям, применяющим насилие по отношению к доверенным их попечению детям.

Сомнительно, чтобы Брюхо вообще понял, о чем говорит Замстаг. Ударом Замстаговой дубинки у него, похоже, была сломана челюсть — рот Брюха бессильно ввалился, и пена из слюны и крови беспрепятственно стекала через лопнувшую нижнюю губу.

Двое из людей Замстага заломили Брюху руки за спину, чтобы вынудить его подняться. Брюхо, вероятно, решил, что они хотят увести его, и уперся. Замстаг воспользовался этим и, пока великана держали, обеими руками схватил голову Брюха и прижал ее к барабану так, что широкий, торчащий вверх крюк вонзился Брюху прямо в левый глаз.

Из Брюха вырвался почти животный рев.

Люди Замстага продолжали держать его за руки. В хлынувшей крови болтался на нерве выколотый глаз — как яйцо с буроватой жирной пленкой. Замстаг снова обхватил голову Брюха, унял его судороги спокойными и осторожными, почти любовными движениями — и снова прижал голову пленника к барабану. Теперь дело пошло медленнее. Брюхо сопротивлялся всем телом — руками, ногами, плечами, спиной. Но Замстаг был терпелив. Невероятно медленно, короткими сильными толчками — казалось, пленник вот-вот вырвется — крюк вошел и в правый глаз Брюха.

И вот он, некогда всемогущий, лежал, как животное на бойне, и кровь лилась по лишенному глаз лицу.