Он произносит это слово так, словно во рту у него горячее яйцо.

Бибов слушает с неожиданным интересом.

— Кто? — коротко говорит он.

Мужчина неопределенно взмахивает рукой.

БИБОВ: И куда?

КОСАРЬ: Куда?

БИБОВ: Куда они ездят, эти, на лимузинах?

КОСАРЬ: В один дом, туда, далеко.

БИБОВ: Что за дом?

КОСАРЬ: Когда-то он назывался Зеленый дом. Теперь я не знаю, как…

БИБОВ: Ну, ну? Разборчивее!

КОСАРЬ: А pensie.

БИБОВ: А — что?

КОСАРЬ: Пансион.

БИБОВ: Ах вот как, пансион. И для кого, позвольте спросить?

Косарь пожимает плечами, словно говоря: «Откуда мне знать? Для сильных мира сего? Для тех, у кого острые локти? Для тех, кто считает, что заслужил право передохнуть?»Но он не говорит этого. Да говорить и не требуется. Господин Бибов уже направляется широкими шагами к Зеленому дому. Оба косаря увязываются за ним. Продолжение обещает быть интересным.

Спустя год после того как во время szper’ыиз старого приюта выселили детей, от него мало что осталось. Краска, которая некогда дала дому имя, облезла; от мощного каменного фундамента вверх распространилось гниение, превратившее доски во влажно-трухлявую древесную массу. Крыша провалилась, из некоторых окон вынули рамы, и в стенах зияют черные дыры. Однако кое-где еще висят гардины, а за гардинами мелькают испуганные или взволнованные лица.

Бибов ребром ладони стучит в дверь, и, словно весь дом представляет собой живое существо, откуда-то из его глубин вдруг доносится громкий стон.

«Безумие, — старый косарь останавливается и бормочет: — совершенное безумие»;еще большим безумием кажется то, что происходит следом. Едва Бибов успевает отвести руку, как дверь распахивается и с десяток бешено хлопающих крыльями кур вьюгой вылетают на него. «Да, настоящие куры, самые настоящие живые куры, — удостоверяет потом косарь, — такие куры пропали в гетто задолго до прихода немцев». Бибов, должно быть, тоже испугался. Он прикрывает лицо руками, чтобы уберечься от этой внезапной, бьющей крыльями угрозы, и лишь какое-то время спустя замечает огромного человека, который сидит в тележке по ту сторону вьюги; его рот открыт в крике — таком же безумном и уродливом, как он сам. Да, узнать Брюхо стало непросто. И не в последнюю очередь из-за крика, которым он теперь останавливает всех, кто приближается к нему — слепому, униженному. Откуда ему было знать, что по ту сторону ошалевших кур стоит сам господин амтсляйтер? Ведь он был слеп. Бибов же видел перед собой гротескно раздутое чудище, втиснутое в четырехугольный деревянный экипаж, из которого свешивались разные части тела, а посредине было брюхо, блестящее брюхо с синими прожилками, жалко завернутое в грязные тряпки, над брюхом — изуродованное лицо с кровоточащими, покрытыми коркой струпьями вместо глаз, а под струпьями рот — широко разверстая в безумном реве дрожащая плоть.

Бибов машинально отступил на два шага, нашарил за поясом, под пиджаком, пистолет, словно только для того, чтобы во что-то вцепиться, и, выхватив его, немедленно разрядил весь магазин в омерзительную тварь, которую пулями отшвырнуло назад и шлепнуло о стену; словно от отдачи, куры ринулись во все стороны: на мгновение небо заслонило облаком кровавых брызг и взметнувшихся перьев.

После этого произошло удивительное. Установилась тишина, которая вдруг объединила собравшихся. Впереди стоял Бибов с разряженным пистолетом, его голову и плечи покрывали куриные перья; рядом с ним, в таком же виде, стояли двое телохранителей Брюха — они подтолкнули тележку с Брюхом к двери, когда Бибов постучал, потому что Брюхо, несмотря на риск, которому подвергался, всегда желал открывать самостоятельно; возле телохранителей, в свою очередь, стояли две молоденькие проститутки, которых Брюхо перетащил в Зеленый дом, — они вышли показаться; а на улице перед дверью замерли двое косарей, пришедших с Бибовым от мастерской Прашкера.

На миг все они объединились — и Бибов остался в одиночестве. Кто-нибудь из подручных Брюха мог бы отправиться за широким кухонным ножом Хайи Мейер, который все еще лежал на кухне в верхнем ящике. Рядом стояли косари со своими косами. В любой момент кто-нибудь из них мог легко разделаться с высшим представителем власти, превратившим их жизнь в ад.

Но эта мысль никому не пришла в голову. Носильщиков и прислугу Брюха, казалось, парализовало при виде мертвого хозяина; тем временем у одного из косарей — того, которого звали Ицек, — созрел план. Не успели белые перья осесть на плечи господина амтсляйтера, как он схватил кудахтавшую курицу и помчался вниз по склону. Теперь у него и его семьи есть еда минимум на месяц. На полпути, возле Загайниковой, ему повстречались шофер и телохранители Бибова — они услышали выстрелы и теперь бежали выяснять, что происходит.

Никто в гетто не мог утверждать наверняка, что все произошедшее впоследствии — падение дворца, арест Гертлера и покушение на председателя — как-то связано с тем, что простому сутенеру и жулику по имени Брюхо выкололи глаза, а потом его застрелил немец. Но в парикмахерском салоне Вевюрки, где живо обсуждалось это событие, констатировали: самодовольство всегда предшествует падению. Это касается и мелких жуликов, и shiskes.А уж стоит одному камню скатиться с горы…

Господин Таузендгельд, сдавший бежавшему Брюху Зеленый дом в качестве убежища, стоял возле вольеров и кормил птиц принцессы Елены, когда с Загайниковой донеслись первые выстрелы. Он так испугался, что почти свалился со ступенек и помчался в дом, взмахивая перед собой длинной правой рукой:

— Англичане, англичане!

Но это была всего лишь крипо. Криповцев было не меньше полудюжины, и на полпути к верхнему этажу, где на одре болезни возлежала принцесса Елена, они успели схватить беглеца и снова вытащить его в сад, где ждали автомобили. Полчаса спустя он уже висел со скрученными сзади руками на печально известном мясном крюке в подвале Красного дома, а полдюжины человек из следственной тюрьмы восхищенно любовались забавной игрой природы, которую представляла собой длинная правая рука господина Таузендгельда. Тело висело заметно косо, так косо, что бугристое лицо смотрело в пол,тогда как у других узников голова обычно была обращена вверх.Комендант следственной тюрьмы Мюллер все же размахнулся обтянутым резиной деревянным молотком снизу вверх, целясь в голову, — почти как замахиваются для удара игроки в гольф. Удар оказался точным: Таузендгельд закричал — и тело скрючилось там, где висело, хотя мучили его совершенно зря. Допрашивавшие получили от господина Таузендгельда только имя Гертлера, а они хотели услышать совсем не это имя.

Тем временем Бибов успел вернуться в свой кабинет на площади Балут. Отвороты пиджака у него все еще были в куриных перьях, когда к нему ввели Румковского. Румковский, по своему обыкновению, стоял склонив голову и вытянув руки по швам. Словно прислушивался, как рушится его огромный дворец и обломки падают рядом с ним.

БИБОВ: Я думал, мы с вами договорились.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Мы договорились, и договор действует, господин амтсляйтер.

БИБОВ: И все же. В гетто перевели продуктов на сумму, соответствующую числу жителей, то есть 126 263 евреям, хотя в гетто, по вашим собственным подсчетам, проживают всего 86 985 евреев. Что скажете?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Должно быть, это недоразумение.

БИБОВ: Недоразумение? Никакого недоразумения. 38 278 евреев, наверное, нашли жизнь в гетто настолько привлекательной, что по собственной воле явились сюда поучаствовать в пиршестве. Скажите-ка, господин Румковский, где сейчас эти евреи?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Если вам доставили неверные данные, я немедленно…

БИБОВ: И как они попали в гетто? Прокрались, пока я спал, или проскочили, когда я случайно отвернулся?