II. НЕИСПРАВИМЫЙ Он был матросом, не взятым на борт корабля и внушающим местным властям спасенье. В кармане его — табака на два су, билет до Парижа, бельгийская справка из мест заключенья. Теперь он моряк сухопутный, бродяга, чей путь километров лишен. Адрес — не установлен, профессии — нет. «Поль Верлен, литератор…» Известно, что он В самом деле стихи сочиняет: но Франс к ним суров, и потом вслед за ним повторяли: «По-французски пишут затем, чтобы вас понимали». И, однако, настолько забавен чудак, что однажды его описал он Для студентов же этот чудак — знаменитость, его иногда угощают вином. Но вот то, что он пишет, читать невозможно без раздраженья: Он нередко размер нарушает, слова у него не имеют значенья. Не для него литературные премии, не для него благосклонной критики взгляд. Разве можно любителя этого ставить с профессионалами в ряд? Каждый лезет с советами… Сам виноват, если с голоду он умирает. Мистификатор несчастный, он в сети свои никого не поймает. Деньги? На профессуру их тратят немало… А тут, как на грех, Много этих господ, что читать о нем лекции будут потом, наградят орденами их всех. Человек этот нам неизвестен, мы не знаем, кто он такой. Старый лысый Сократ [186]недоволен, ворчит он, тряся бородой; Потому что полфранка стоит абсент, а ему, чтоб напиться, надо вчетверо больше платить. Но ведь пьяным быть лучше, чем на любого из нас походить. Потому что отравлено сердце его с той поры, как его погубил Голос женщины, или ребенка, или, может быть, ангела, что с ним в раю говорил. Пусть Катюль Мендес будет в славе, а Сюлли Прюдом — великим поэтом [187], Отказался он от диплома из меди и не жалеет об этом. Пусть другие оставят себе удовольствия и добродетели, женшин, сигары, почет и дела. С безразличьем татарским в каморке валяться он будет в чем мать родила. Всех торговцев вином он по имени знает, он в лазарете — как дома. Но умереть — это лучше, чем походить на сограждан знакомых. Так восславим все вместе Верлена, теперь, когда нет уж его. То, чего не хватало ему и что было дороже всего, Мы ему в состоянии дать, ибо все мы теперь стихи понимаем его, распевают их наши девицы, И композиторов наших великих аккомпанемент за их пеньем струится. А человек этот старый отправился в путь, он взошел на корабль, приплывший из тьмы И у черных причалов его ожидавший, хотя ничего не заметили мы, Ничего, кроме паруса, что раздувался и хлопал, и мощной кормы, за которой вскипала шумная пена. Ничего, кроме голоса женщины, или ребенка, или, может быть, ангела, звавшего тихо Верлена. БАЛЛАДА
Перевод И. Шафаренко Все, от тирских купцов [188]и до тех, кто еще и сегодня Отправляется морем торговые делать дела На плавучих громадах — плодах инженерного воображенья, Все, кого белоснежные чайки провожают качаньем крыла, — Так платок еще долго, белея, трепещет вдали, а рука, что им машет, уже недоступна для зренья, — Все, кто землю покинул свою, чтоб назад уже не возвращаться, Пожиратели синих пространств, — что им узкий морей лоскуток?— Кто однажды из чаши пригубил, с ней больше не в силах расстаться; Стоит сделать лишь первый глоток. Моряки с затонувших судов, чьи названия в траурных списках, — Крейсеров экипажи, внезапно достигшие вязкого дна, И рыбачий патруль, и матросы подлодок, от раковин склизких, Все, кто в море летит кувырком, когда киль вздыбит кверху волна, — Их возвышенный жребий и долг петлей горизонта очерчен, К славе путь им не надо искать — сам идет к ним соленый поток! Рот пошире открой — и упьешься дымящимся смерчем; Труден только лишь первый глоток. Что они говорили в ту ночь, пассажиры в удобных салонах И бедняги из третьего класса, что в трюме тихонько поют, — В ту последнюю ночь под рычанье валов разъяренных, Когда крик «Погибаем!» качнул переборки кают? «С чем расстался однажды, о том не храни сожаленья. Начинать ни к чему, если срок этой жизни истек. Хорошо вновь найти тех, кто дорог. Но лучше — забвенье! Нужно сделать лишь первый глоток!» Посылка Ходит море вокруг, то вздымаясь, то вновь опадая, В сердце давняя боль утихает; дней сочащихся близок итог. Это вечное море! Погрузимся в него, не страдая! Труден только лишь первый глоток! ФРАНСИС ЖАММ Франсис Жамм(1868–1938). — Бесхитростная и чистая мелодия, пронизывающая книгу стихов «От заутрени до вечерни» (1898), выгодно отличала голос поэта от выспреннего версификаторства поздних символистов. Чувство единения с природой, поэтизация простой сельской жизни — таков строй этого сборника, углубленный в книгах «Траур вёсен» (1901), «Прогалины в небе» (1906) и др. С 1921 г. Жамм жил в глухой деревушке Аспарен, в Стране Басков, где им были созданы мемуары, а также классически прозрачные «Четверостишия» (1923–1925). «Кто-то тащит на убой телят…» Перевод И. Эренбурга Кто-то тащит на убой телят, И они на улице мычат. Пробуют, веревку теребя, На стене лизать струю дождя. Боже праведный, скажи сейчас, Что прощенье будет и для нас, Что когда-нибудь у райских врат Мы не станем убивать телят, А, напротив, изменившись там, Мы цветы привесим к их рогам. Боже, сделай, чтоб они, дрожа, Меньше б чуяли удар ножа. вернуться … однажды его описал он в романе своем. — Речь идет о романе А. Франса «Красная лилия» (1894). Поль Верден послужил прототипом одного из героев романа, поэта и христианского социалиста Шулетта, обрисованного в характерной для Франса иронической манере. вернуться Старый лысый Сократ… — Внешне Верлен походил на Сократа, что подчеркивали все современники поэта. вернуться Пусть Катюль Мендес будет в славе, а Сюлли-Прюдом — великим поэтом… — Мендес Катюль (1841–1909) и Сюлли-Прюдом (наст. имя — Рене-Франсуа-Арман Прюдом, 1839–1907) — второстепенные поэты-парнасцы, пользовавшиеся большой известностью на рубеже XIX–XX вв. вернуться … от тирских купцов… — Тир — финикийский порт, один из крупнейших торговых центров древнего мира. |
