Ни один рассказ Большого Джима о поездке в «Хиллвью» не обходится без фразы: «Сынок, нет ничего печальнее, чем двуспальная кровать и двухместная душевая кабина в номере на двоих, если одного из этих двоих забрала смерть».

Хоть меня в «Хиллвью» и не было, я наслушался подробностей и без труда могу представить, что произошло потом. Потом крупный пожилой мужчина сполз по стенке и просидел на полу минут двадцать. Горячая вода лилась ему на темя, слезы лились из его глаз – он оплакивал утраченную навеки часть себя самого и бормотал: «Опра, как ты ошибалась».

В тот же вечер, позднее, когда Большой Джим сидел на террасе, перед ним явилась Энджел и выразила свои соболезнования. Энджел Круз моложе Джима лет на двадцать, у нее огромные темно-карие глаза, кожа цвета карамели и блестящие черные волосы, какими Господь столь часто благословляет мексиканок. Невозможно представить себе «Хиллвью» без Энджел. Днем она официантка, вечером подает эспрессо и алкоголь гостям, засидевшимся в ресторане с обеда. Моих родителей Энджел всегда окружала особой заботой, вызывая мамино восхищение.

– Заметь, Джим, Энджел – девушка твоей мечты, – говаривала мама. – Во-первых, красавица, во-вторых, вся такая экзотическая, в-третьих, буквально смотрит тебе в рот. Когда в следующий раз поедем в «Хиллвью», заберем ее с собой.

– Мне не нужна экзотическая девушка мечты, – обыкновенно отвечал Джим. – Мне нужна сварливая старуха, которая может запросто спрыгнуть с горящего чердака, но полностью зависящая от меня, когда нужно разжечь мангал.

– Сварливые старухи имеют тенденцию отдавать Богу душу, – не отставала мама. – Когда очередь дойдет до меня, послушайся моего совета, забери Энджел.

Подобные шутки вошли у родителей в привычку, однако в тот вечер Джиму показалось, что мама говорила серьезно. Он предложил Энджел должность экономки. К великому его удивлению, Энджел вежливо отказалась.

На следующее утро Большой Джим позвонил мне. Голос у него был как у обиженного ребенка.

– Вообрази, я предлагаю жалованье больше, чем она имеет в отеле, плюс отдельную комнату и питание, а она говорит «gracias» и качает головой.

– Так найми кого другого, – отвечал я. – В Лос-Анджелесе экономок как собак нерезаных. Хоть одна, да согласится.

– Ну уж нет. Твоя мать советовала взять Энджел. На следующей же неделе поеду в «Хиллвью» и снова предложу ей работу.

Энджел снова сказала «нет». Теперь Джим оскорбился. В Лос-Анджелесе, налегая на жареную курицу и пиво, он принялся плакаться нам с Джоанн:

– Я предложил ей дополнительную сотню баксов в неделю, плюс автомобиль в полное распоряжение, плюс телевизор в комнату, плюс видак, плюс все, что душе угодно, а она опять нос воротит. С меня довольно.

– Попробуйте в последний раз, – сказала Джоанн. – Предложите ей ужин в ресторане.

Джим и Энджел стали встречаться. Через шесть месяцев он спросил, не хочет ли она уволиться из «Хиллвью» и переехать к нему. Насовсем. На этот раз Энджел сказала «да».

Было ровно восемь, когда я вломился на ранчо Ломаксов. Опоздал всего на полчаса. Для копа совсем неплохо. Розы, посаженные Энджел, едва начали распускаться, а фонарики в мексиканском стиле уже возвещали их скорое пышное цветение.

Сам дом появился в конце тридцатых в виде дополнения к комплексу беспорядочно разбросанных одноэтажных построек, представлявших собой типичную калифорнийскую усадьбу. Джим не устает повторять, что во времена его детства дом считался образчиком вкуса для не испорченных изысками соседей. С каждым годом в доме прибавлялось полезной площади, однако прибавлялось и архитектурной какофонии. Традиционную белую штукатурку фасада разнообразили красный кирпич и песчаник, доски клинообразного сечения и дубовые балки. В качестве последнего оскорбления мои родители, отличавшиеся практичностью в гораздо большей степени, чем любовью к прекрасному, покрыли террасу и оба крыла вульгарнейшим виниловым сайдингом, заказанным по каталогу. Сейчас на ранчо имеется еще четыре постройки, примечательные лишь тем, что сделаны они с достойной лучшего применения основательностью; единственное их назначение – защищать от атмосферных явлений газонокосилку, грабли, метлу и шланг. Ранчо не Букингемский дворец, но всякий раз, когда на горизонте появляется этот кубический кошмар, у меня наворачиваются слезы умиления.

У крыльца стояла неизвестная машина – черный джип «Чероки». Я предположил, что джип принадлежит пилоту, который с нетерпением ждет обещанного вина. По части пилотов судьба ко мне щедра – стараниями Джима я регулярно с ними общаюсь. Каждый новый приятель отца харизматичнее предыдущего и дольше предыдущего способен потчевать всех, кто не сумел скрыться, леденящими кровь подробностями вылетов, которые он совершал во славу родины. «Ну вот и настроился», – одобрительно пропищал внутренний голос.

Дверь открыла Энджел.

– Ма-а-айк, – по обыкновению, пропела она мое имя. Глаза Энджел лучились, точно уже один мой звонок доставил ей ни с чем не сравнимое удовольствие. – Ма-а-айк, ты отлично выглядишь!

– А ты выглядишь как мексиканская суперзвезда, готовая к крупному плану, – и прическа шикарная, и к макияжу не придерешься. – Энджел обняла меня крепко, как любящая мачеха. – И парфюм у тебя – прелесть. Надеюсь, отец сознает, как ему повезло.

– Я ему об этом по десять раз на день говорю, но если ты повторишь в одиннадцатый, вреда не будет.

Из-за Энджел выглянул Скунсик, терпеливо дожидавшийся, когда я его замечу. Скунс – на редкость фотогеничный лохматый пес. В шерсти его насчитывается не менее сорока оттенков серого плюс ярко-белый и радикальный черный. В мире, где тон задают избалованные и нервные собаки, Скунсик представляет собой приятное исключение. Он добрый, общительный и чистоплотный – вот почему ему позволено жить в доме. Остальные три пса вынуждены довольствоваться конурой на заднем дворе.

Я наклонился к Скунсику, чтобы поздороваться, и он тотчас с энтузиазмом завозил по полу лохматым хвостом и склонил голову набок. Выражение его морды изменилось – Скунсик наверняка хотел спросить меня о Джоанн. Последний раз они виделись около года назад, перед тем как Джоанн положили в больницу. Неудивительно, что он беспокоится. Да, таков Скунсик – родословной нет, зато чуткость гипертрофированная.

Я отдал Энджел совиньон и прошел за ней в гостиную. Большой Джим успел выбраться из огромного кожаного кресла, оборудованного пультом для телевизора, и буквально ринулся ко мне, чтобы сжать в отеческих объятиях.

– Как я рад, детектив Ломакс, что вы сумели выкроить для нас часочек! – загудел он, едва выпустив меня из лап. – Вот, познакомься с моей коллегой, Дайаной Трантанеллой. Дайана у нас раритет – до сих пор летает на моноплане. На «Сессне-172». Я все пытаюсь уломать ее переквалифицироваться на настоящий самолет.

Только теперь я заметил женщину на краешке дивана. Она поднялась, и я изумился собственной невнимательности. Похоже, сегодня обойдется без рассказов о бомбардировках. Дайана выглядела как чирлидер двадцать лет спустя. Волосы у нее были сугубо калифорнийского цвета, а именно неоднозначно белокурые – никак не определишь, свои они такие или крашеные, но всякий раз западаешь. Летнее платье, совсем простое, радовало лососевым оттенком, который особенно идет блондинкам. Мама назвала бы фигуру Дайаны прелестной, разумея под этим определением, что девушке никогда не попасть на разворот «Плейбоя», однако каждый мужчина, который проведет с нею ночь, возблагодарит Всевышнего за щедрость.

Дайана протянула мне правую руку, украшенную только часами с изображением Кролика Трынтравы. Тесен мир. Надо будет рассказать Терри. На левой руке у Дайаны не обнаружилось колец (особое внимание я уделил безымянному пальцу).

– Большой Джим много о вас рассказывал, – произнесла Дайана, пожимая мою руку. – Очень приятно наконец с вами познакомиться.

Я мысленно сделал еще несколько важных пометок. Рост пять футов шесть дюймов. Ярко-синие глаза. Грудной голос. Обворожительная улыбка. Влип по-крупному.