2
Здесь побывал датчанин, немец, швед
И русский, звавший город Колыванью.
С военною знавались стены бранью,
Сменялись часто возгласы побед.
На всем почил веков замшелых след.
Все клонит мысль к почтенному преданью.
И, животворному отдав мечтанью
Свой дух, вдруг видишь то, чего уж нет:
По гулким улицам проходит прадед.
Вот на углу галантно он подсадит,
При отблеске туманном фонаря,
Жеманную красавицу в коляску.
А в бухте волны начинают пляску
И корабли встают на якоря.
Таллинн
12 декабря 1935
3
Здесь часто назначают rendez-vous,[62]
У памятника сгинувшей “Русалки”,
Где волны, что рассыпчаты и валки,
Плодотворят прибрежную траву.
Возводят взоры в неба синеву
Вакханизированные весталки.
Потом – уж не повинны ль в этом галки?-
Об этих встречах создают молву.
Молва бежит, охватывая Таллинн.
Не удивительно, что зло оставлен
Взор N., при виде ненавистной Z.,
Которой покупаются у Штуде
Разнообразных марципанов груды
И шьется у портнихи cre pe-georgette.[63]
Таллинн
18 декабря 1935
МЕДАЛЬОНЫ
АЛДАНОВ
Кого бы ни характеризовал,-
Будь то Разумовский иль Бетховен,-
Всегда изображаемый греховен,
И слабостей в нем всяческих завал.
Он ничего ни в ком не прозевал,
Как евнух, желчен и нахмуребровен.
Он людям в душах не простил часовен
Затем, что сам святыни не знавал…
Удушливых и ледяных пустынек
В нем безвоздушный воздух. Скрыт в нем циник,
Развенчивающий любой венец.
Тлетворное его прикосновенье
Губительно. Его грызет сомненье.
Он мудр, как может мудрым быть скопец.
Кишинев. 1 марта 1934
БАЛЬМОНТ
Коростеля владимирских полей
Жизнь обрядила пышностью павлиней.
Но помнить: нет родней грустянки синей
И севера нет ничего милей…
Он в юношеской песенке своей,
Подернутой в легчайший лунный иней,
Очаровательнее был, чем ныне
В разгульно-гулкой радуге огней.
Он тот поэт, который тусклым людям
Лученье дал, сказав: “Как Солнце, будем!”
И рифм душистых бросил вороха,
Кто всю страну стихийными стихами
Поверг к стопам в незримом глазу храме,
Воздвигнутом в честь Русского стиха.
Кишинев. 3 марта 1934
ВЕРТИНСКИЙ
Душистый дух бездушной духоты
Гнилой, фокстротной, пошлой, кокаинной.
Изобретя особый жанр кретинный,
Он смех низвел на степень смехоты.
От смеха надрывают животы
И слезы льют, смотря, как этот длинный
Делец и плут, певец любви перинной,
Жестикулирует из пустоты.
Все в мимике его красноречиво:
В ней глубина бездонного обрыва,
Куда летит Земля на всех парах.
Не знаю, как разнузданной Европе,
Рехнувшейся от крови и утопий,
Но этот клоун мне внушает страх.
Тойла. 1926 г.
А. Н. ИВАНОВ
“Страдание рождает Красоту”:
Перестрадав, стал дух его прекрасным.
Во всем земном – и тщетном и напрасном -
Нельзя считать напрасной лишь мечту.
Мечту и мысль. И я глубоко чту
Его за то, что мудрое со страстным
Он сочетал в себе, оставшись ясным,
И попытался оправдать тщету.
Я не из тех, кто пышными цветами,
Бродя меж полусгнившими крестами,
Бездушный разукрашивает труп.
И, вслушавщись в его живое слово,
Мне радостно почтить его живого,
“Фиалочкой” и – озареньем губ.
Кишинев. 18 февраля 1934 г.
ФЕЛИССА КРУУТ
Ты – женщина из Гамсуна: как в ней,
В тебе все просто и замысловато.
Неуловляемого аромата
Твой полон день, прекраснейший из дней.
Отбрасываемых тобой теней
Касаюсь целомудренно и свято.
Надломленная бурей, ты не смята,
И что твоей глубинности синей?
Ты – синенький и миленький подснежник -
Растешь, где мох, где шишки и валежник,
Цветок, порой поющий соловьем.
И я, ловя форель коротким спуском,
Любуюсь образцовым точным русским
Твоим, иноплеменка, языком.
Кишинев, 7 мая l934 г.
МЕРЕЖКОВСКИЙ
Судьба Европы – страшная судьба,
И суждена ей участь Атлантиды.
Ах, это вовсе не эфемериды,
И что – скептическая похвальба?
Мир не спасут ни книги, ни хлеба.
Все мантии истлеют, как хламиды.
Предрешено. Мертвящие флюиды
От мудрствующего исходят лба.
Философ прав, но как философ скучен.
И вот – я слышу серый скрип уключин
И вижу йодом пахнущий лиман,
Больным, быть может, нужный и полезный.
…А я любуюсь живописной бездной
И славлю обольстительный обман!
Кишинев, 9 марта 1934 г.
ЛЮБОВЬ СТОЛИЦА
Воистину – “Я красками бушую!”
Могла бы о себе она сказать.
Я в пеструю смотрю ее тетрадь
И удаль вижу русскую, большую…
Выискивая сторону смешную,
Старались перлов в ней не замечать
И наложили пошлости печать
На раковину хрупкую ушную…
И обожгли печатью звонкий слух,
А ведь она легка, как яблонь пух,
И красочностью ярче, чем Малявин!
О, если б бережнее отнестись,-
В какую вольный дух вознесся б высь,
И как разгульный стих ее был славен!
Кишинев. 1 марта 1934 г.
ШУЛЬГИН
В нем нечто фантастическое: в нем
Художник, патриот, герой и лирик,
Царизму гимн и воле панегирик,
И, осторожный, шутит он с огнем…
Он у руля – спокойно мы уснем.
Он на весах России та из гирек,
В которой благородство. В книгах вырек
Непререкаемое новым днем.
Его призванье – трудная охота.
От Дон Жуана и от Дон Кихота
В нем что-то есть. Неправедно гоним
Он соотечественниками теми,
Кто, не сумевши разобраться в теме,
Зрит ненависть к народностям иным.
Кишинев. 18 февраля 1934 г.
ХОДАСЕВИЧ
В счастливом домике, мещански мил,
Он резал из лирического ситца
Костюмчики, которые носиться
Могли сезон: дешевый ситец гнил.
За рубежом, однако, возомнил,
И некая в нем появилась прытца:
Венеру выстирать готов в корытце,
Став вожаком критических громил.
Он, видите ли, чистоту наводит
И гоголем – расчванившийся – ходит,
А то, Державиным себя держа,
Откапывает мумии и лику
Их курит фимиам, живущим в пику,
Затем, что зависть жжет его, как ржа.
Кишинев. 9 марта 1934 г.
