БАРОНАТ
МАДРИГАЛ
В оперных театрах сказочных планет,
Там, где все палаццо из пластов базальта,
Там, где веет воздух бархатом контральто,-
Лучшего сопрано, чем Ржевусска, нет.
И когда графиня, наведя лорнет,
Нежит соловьисто, зал колоратурой
И со строго-мерной светскою бравурой
Резвится по сцене в снежном парике,-
Точно одуванчик, пляшущий в реке,
Точно кризантэма в трепетной руке,-
Сколько восхищенья всюду: справа, слева!
Блещут от восторга серьги у гетер…
– Да, это – графиня, – говорит партер,
А балкон щебечет: “Это – королева!”
1910. Июнь
ТАРКОВСКАЯ
СОНЕТ С КОДОЮ
По подвигам, по рыцарским сердцам,-
Змея, голубка, кошечка, романтик,-
Она томилась с детства. В прейс-куранте
Стереотипов нет ее мечтам
Названья и цены. К ее устам
Льнут ровные “заставки”. Но – отстаньте!-
Вот как-то не сказалось. В бриллианте
Есть место электрическим огням.
О, внешний сверк на хрупости мизинца!
Ты не привлек властительного принца:
Поработитель медлил. И змея
В романтика и в кошечку с голубкой
Вонзала жало. Расцвела преступкой,
От электричных ядов, – не моя!..-
Тарковская.
Веймарн
1918. Август
МОНУМЕНТАЛЬНЫЕ ПУСТЯКИ
Прочтя рецензий тысяч двадцать,
Мне хочется поиздеваться.
Элиграф-экспромт
1
Когда какой-нибудь там “критик”
(Поганенький такой “поэт”)
Из зависти твердит: “Смотрите,
Ваш Игорь – миг, Ваш Игорь – бред;
Он на безвременьи заметен
И то лишь наглостью своей” -
Тогда я просто безответен:
Так хорошо душе моей.
Не все ли мне равно – я гений
Иль заурядная бездарь,
Когда я точно сад весенний
И весь сплошная светозарь,
Я улыбаюсь безмятежно
Успехам, ругани – всему:
Мое бессмертье неизбежно,
И я спокоен потому.
2
Очаровательные темы
Меня преследуют весь год.
Но если я “большой” поэмы
Не напишу вовек, пусть тот,
Кто “где же твой Онегин?” ноет,
Вчитается в ту “мелюзгу”,
Какую я даю: “не стоит”
Еще не значит: “не могу”.
В наш век все длительное немо,
А современному уму
Все творчество мое – поэма,
Какой не снилось никому.
3
Так много разных шалопаев
Владеет “мастерски” стихом -
Петров, Иванов, Николаев,
Что стих становится грехом.
Пусть угрожает мне “Удельной”
Любой желающий болван:
Как хорошо, что я – отдельный,
Что Игорь я, а не Иван!
1914. Июнь
Эст – Тойла
СУВЕНИР КРИТИКЕ
Ах, поглядите-ка! Ах, посмотрите-ка!
Какая глупая в России критика:
Зло насмеялася над “Хабанерою”,
Блеснув вульгарною своей манерою.
В сатире жалящей искала лирики,
Своей бездарности спев панегирики.
И не расслышала (иль то – политика?)
Моей иронии глухая критика…
Осталось звонкими, как солнце, нотами
Смеяться автору над идиотами
Да приговаривать: “Ах, посмотрите-ка,
Какая подлая в России критика!”
1910
КРЫМСКАЯ ТРАГИКОМЕДИЯ
И потрясающих утопий
Мы ждем, как розовых слонов
Из меня
Я – эгофутурист. Всероссно
Твердят: он – первый, кто сказал,
Что все былое – безвопросно,
Чье имя наполняет зал.
Мои поэзы – в каждом доме,
На хуторе и в шалаше.
Я действен даже на пароме
И в каждой рядовой душе.
Я созерцаю – то из рубок,
То из вагона, то в лесу,
Как пьют “Громокипящий кубок”-
Животворящую росу!
Всегда чуждаясь хулиганства,
В последователях обрел
Завистливое самозванство
И вот презрел их, как орел:
Вскрылил – и только. Голубело.
Спокойно небо. Золото
Плеща, как гейзер, солнце пело.
Так: что мне надо, стало то!
Я пел бессмертные поэзы,
Воспламеняя солнце, свет,
И облака – луны плерэзы -
Рвал беззаботно – я, поэт.
Когда же мне надоедала
Покорствующая луна,
Спускался я к горе Гудала,
Пронзовывал ее до дна…
А то в певучей Бордигере
Я впрыгивал лазурно в трам:
Кондуктор, певший с Кавальери
По вечерам, днем пел горам.
Бывал на полюсах, мечтая
Построить дамбы к ним, не то
На бригах долго. Вот прямая
Была б дорога для авто!
Мне стало скучно в иностранах:
Все так обыденно, все так
Мною ожиданно. В романах,
В стихах, в мечтах – все “точно так”.
Сказав планетам: “Приготовьте
Мне век”, спустился я в Москве;
Увидел парня в желтой кофте -
Все закружилось в голове…
Он был отолпен. Как торговцы,
Ругалась мыслевая часть,
Другая – верно, желтокофтцы -
К его ногам горлова пасть.
Я изумился. Все так дико
Мне показалось. Это “он”
Обрадовался мне до крика.
“Не розовеющий ли слон?”-
Подумал я, в восторге млея,
Обескураженный поэт.
Толпа раздалась, как аллея.
“Я. – Маяковский”,– был ответ.
Увы, я не поверил гриму
(Душа прибоем солона)…
Как поводырь, повел по Крыму
Столь розовевшего слона.
И только где-то в смрадной Керчи
Я вдруг открыл, рассеяв сон,
Что слон-то мой – из гуттаперчи,
А следовательно – не слон.
Взорлило облегченно тело,-
Вновь чувствую себя царем!
Поэт! поэт! совсем не дело
Ставать тебе поводырем.
С.-Петербург
21 января 1914
ПОЭЗА ИСТРЕБЛЕНИЯ
Меня взорвало это “кубо”,
В котором все бездарно сплошь,-
И я решительно и грубо
Ему свой стих точу, как нож.
Гигантно недоразуменье,-
Я не был никогда безлик:
Да, Пушкин стар для современья,
Но Пушкин – Пушкински велик!
И я, придя к нему на смену,
Его благоговейно чту:
Как он – Татьяну, я Мадлэну
Упорно возвожу в Мечту…
Меж тем как все поэзодедьцы,
И с ними доблестный Парнас,
Смотря, как наглые пришельцы -
О, Хам Пришедший! – прут на нас,
Молчат в волшбе оцепенений,
Не находя ударных слов,
Я, среди них единый гений,
Сказать свое уже готов:
Позор стране, поднявшей шумы
Вкруг шарлатанов и шутов!
Ослы на лбах, “пьеро”-костюмы
И стихотомы… без стихов!
Позор стране, дрожащей смехом
Над вырожденьем! Дайте слез
Тому, кто приравнял к утехам
Призывы в смерть! в свинью! в навоз!
Позор стране, встречавшей “ржаньем”
Глумленье надо всем святым,
Былым своим очарованьем
И над величием своим!
Я предлагаю: неотложно
Опомниться! И твердо впредь
Псевдоноваторов – острожно
Иль игнорирно – но презреть!
Для ободрения ж народа,
Который впал в угрозный сплин,
Не Лермонтова – “с парохода”,
А бурлюков – на Сахалин!
Они – возможники событий,
Где символом всех прав – кастет…
Послушайте меня! поймите!-
Их от сегодня больше нет.
1914. Февраль. С.-Петербург
