Московская университетская история, вследствие полученной ею большой огласки, пользуется гораздо справедливейшими отношениями к ней общества, чем киевская. Последняя, носясь в реющих волнах молвы, как сказано, несвободна от заслоняющего истину наноса, без которого ничего не передает досужая сплетня. Публика, заинтересованная деяниями господ профессоров Киевского университета, частию обвиняет во всех неурядицах Киевского университта национальную интригу (немецкой партии), а частию заносчивое гордыбаченье партии молодых преподавателей. Что касается до первой догадки, то она в настоящее время едва ли может иметь какое-нибудь место. Действительно, “во время оно”, хотя, впрочем, и не очень давно (в конце пятидесятых годов) между киевскими профессорами русского и немецкого происхождения был некоторый племенной антагонизм. Немцы тогда одолевали русских своим большинством; но той сети нераспутаннейших интриг, с которыми познакомили университет более поздние деятели, тогда не было. Немцы во всяком случае неповинны в том, в чем их довольно легкомысленно упрекают трактующие о киевской университетской распре. Весьма многим из киевских профессоров немецкого происхождения от здешних неладов так же досталось, как и русским: Деллену и Вальтеру воздана одна и та же честь, что Гогоцкому и Алферьеву.

Так же точно не совсем основательно было бы сваливать всю вину в истории киевских забаллотировок и на молодую партию. Нет достаточных оснований утверждать, что будто бы ею именно внесен в университет и прочно водворен в его совете дух распри и интриги. Киевский университет имел несчастие познакомиться с разъедающею и роняющею его в общественном мнении интригою, когда нынешняя молодая партия еще не действовала, а сидела по разным местам на школьных скамейках. Рожны друг другу стали ставить здесь гораздо ранее люди, легкомыслие которых в нынешнее время их жизни уже не может искать себе оправданий в молодости лет. В пятидесятых годах Киевский университет уже переносил частые страдания от интриг, подрывавших и достоинство совещательных бесед его совета и ронявших некоторых его профессоров во мнении студентов. В начале шестидесятых годов профессорские нелады нередко доходили до крайностей. В это время в Киеве явились профессоры, адъюнкты и отчасти соискатели кафедр, которые, не ладя с советом, стремились создать себе популярность между студентами. В целях приобретения этой популярности завелись панибратские отношения нескольких таких господ с учащимися, разговоры о товарищах профессорах по окончании лекций в аудиториях, застольные беседы о том же самом с студентами за пивными столами в ресторанах и кофейнях — одним словом, пошло в ход искание популярности per fas et ne fas.[199] Рядом с возвышением своего авторитета обыкновенно шло принижение значения, какое имел для слушателя другой профессор; авторитеты свергались, характеры профессоров представлялись в карикатурах, совесть их заподозревалась, поступки получали неблагонамеренные истолкования. Нравы студентов и их отношение к профессорам портились преднамеренно и бесцеремонно. Это недостойное злоречие, пользовавшееся значением “очистительной критики”, эта недостойная игра в “популярничанье” скоро дали свои плоды: профессорам, окритикованным в заседаниях в “шато” или в “аглицкой” кофейне, студенты скоро же начинали свистеть, лаять, останавливать некоторых из них на коридорах и делать им указания, что они мало знают, и тому подобное… Все это было заготовлено и припасено впрок не теми, кого числят ныне в молодой партии. В этой партии действительно есть люди, которые вышли из школы, которая повсеместно вела “очистительную критику” против своих собратий по профессуре, и, может быть, некоторые из этих новых деятелей преемственно продолжают то, что приняли в лета юности от своих популярных в то время руководителей, но… их ли мы главным образом станем упрекать в этом? Платон говорил: “Горе той молодежи, на глазах которой не умели себя вести старцы!” Может, молодые ученики, подняв оружие, которым в их глазах бивались их наставники, далеко превосходят своих учителей и отливают некоторым старым котам мышиные слезки. Дескать,

Но что делать? — таков закон судеб: все совершенствуется, и искусство делать зло и удивлять неблагодарностью подлежит сему же роковому закону. Правда, в вековечной книге сказано, что “ученик не будет больше учителя своего и посланный более того, кто его послал”, но это не касается законов прогресса, и на это некстати опираться тем, кто в свое свежее время выпевал, что

Судьбы совершают свое: юношество, которому внушалось шутя или не шутя, что “профессор Деллен годен лишь для богаделен”, возросло, укрепилось разумом и духом и… зачислило было профессора Деллена “по богадельням”, да так, как оно решило, не сталось. Этот уважаемый Европою полезный и достойный всякого почтения ученый приглашен другим университетом и воспитывает еще одно поколение, которое уже владеет “ошибками отцов и поздним их умом”. Профессор Деллен на закате дней своих, всеконечно, видит в этом новом поколении крепнущее сознание торжества вековечных идей, а те… “изрывавшие ямы ближним своим сами впали в оную” и тем запечатлели созерцающему все это потомству роковой завет, что новому, входящему в жизнь гражданину мира передает разгибаемая перед ним рукою матери старая пропись.

Одним словом, то, что происходило, а может быть, и поднесь происходит в Киевском университете, по нашему мнению, не должно и не может быть рассматриваемо как отдельное, одному Киевскому университету свойственное, явление. Дух, пролетевший столь недавно над умственною нивою Руси, в низменном полете своем черкнул своим крылом по кровле училища, считающего своим покровителем равноапостольного князя, и был то дух смятенный, дух бурный. Он возмутил сонные дотоле волны жизни, и в том возмущении легковесные плевелы, несяся по ветрам погоды, заносили здоровое зерно, которое прозябало, дабы дать плод свой. Что носилось над всею почти интеллигенциею страны, то не могло обминуть и Киевский университет, несмотря на то, что он стоял несколько далее других от коловорота, разносившего бурное веяние. Его стерегущие могли и должны были бы защитить его, но, может быть, это мало их озабочивало, а может быть, они бдели всуе. Судьбам было угодно дать простор роковому течению. Но “дух бурный” уже пал за горою, и позади его пути начинает уже все успокаиваться и приходить в порядок. Перед новыми преподавателями, из какой бы из них кто школы ни вышел, стоит новое молодое поколение, умственные требования которого трезвее, а нравственные принципы определеннее и строже, чем у поколения, которого шаткая молодость началась непосредственно за застоем, цепенившим жизнь, бывшую, по выражению Хомякова, чашею “всякой мерзости”.

Перед лицом нового поколения, во сретение которому жизнь русская идет в неведомой ей доселе правде и преподобии истины, должна сломать свои бодливые рога ничтожная гордыня мелкого себялюбия и уступить место высоким и святым заботам, бывшим задачею жизни Кудрявцева и Грановского, которых следующий по стопам их ученик их и ученик ученика их вечно благословит, а не осудит.

Будем ждать и надеяться, что строгий, но справедливый урок, данный г. министром народного просвещения Киевскому университету, не пройдет без самых благих последствий не только для тех, к кому он относится непосредственно, но и для всех, кому в наше великое время пробуждения русской жизни выпало счастье совершать святое дело воспитания грядущего на смену нам поколения. Да будет храм науки чист и соблюден от вменения его с местами торжищ.