По третьему пункту среда наша виновна в бессилии, пассивности, сплетничестве и склонности служить проискам ловких интриганов. Обвинение также совершенно голословное и общее, лишающее нас всякой возможности — слово против слова, факт против факта — поставить наши опровержения. От этого положение наше становится гораздо затруднительнее, чем бы оно было тогда, если бы “Русский вестник” выставил на вид наши прегрешения; а уважение к вниманию публики не позволяет нам сказать только то, что это обвинение идет к нам во всех своих частях гораздо менее, чем к кому-нибудь другому, и потому мы стараемся отвечать на него сколько можем яснее. Бессилие наше, в смысле способности к обработке вопросов, составляющих настоящие современные интересы нашего народа, не может быть засвидетельствовано ничем; по крайней мере, во всяком случае силы “Русского вестника” в этом отношении нигде не превосходили сил петербургской прессы. А если “Русский вестник” не хотел обнаружить своих сил на этом поле, то это ему не делает чести. Того же, чтобы он не мог их обнаружить, мы думать не вправе, потому что он вызывается “привести в печать самое откровенное выражение мнений г. Кулиша по его любимым предметам”. Вот только в этом одном вызове мы и видим у “Русского вестника” силу, заявления которой в таком роде до сих пор не сделала ни одна петербургская редакция. Но ведь сила силе рознь… иная сила (по русской пословице) ума могила. Что же касается до силы разумения и здравого смысла, то неужели же г. Катков думает, что вся масса этих даров природы сосредоточилась в головах его, г. Каткова, г. Феоктистова и г. Е. Корша и еще двух, трех персонажей, полагающих, что на них почиет дух покойных Кудрявцева и Грановского, так, как на пророке Елисее почил дух пророка Илии? А иначе он думать не может, потому что, кроме знаменитого экономиста Густава де Молинари, обжаловавшего в “Русском вестнике” бельгийское уложение, и известной повествовательницы Ольги Н., и в “Вестнике”, и в “Русской речи” мы встречаем имена тех же писателей, которых постоянным сотрудничеством держатся петербургские периодические издания и которые не меняют своих убеждений, как белье. Зачем же вы, сильные наших дней, не откидываете работ людей, стоящих в нашей бессильной сфере? Где же, в чем ваша литературная сила? Покажите нам ее. Мы ей не верим; мы ее не видим и готовы доказать вам ваше бессилие! Мы вызываем вас, благородные лорды, на честный бой не на полусловах, не на недомолвках и голословной ругне, достойной вас и г. Аскоченского; а мы готовы с указкою в руках доказать вам, что, за незначительным исключением, все творения, помещенные по вашему любимому предмету у вас и в газете, которую в истекшем году с необыкновенным успехом редактировал г. Феоктистов, суть бледные компиляции из статей, прочитанных вами в иностранных журналах и газетах. Мы докажем вам, что вы не сказали русскому обществу ни одной своей мысли, ни одного нового слова, а напротив, перекраивали для него только то чужое, что вам нравится, и всегда с самым крайним сторонничеством в пользу своих тенденций. Вы скрывали то, что легко могло дать обществу полную возможность самому обсудить достоинство и недостатки вашей теории, и давали ему ее на веру, проповедывали ее a priori,[185] устраняя индуктивный метод, с превосходствами которого вы не могли быть незнакомы в качестве ex-профессора философии. Извольте, при всем недосуге заниматься вами, с некоторой долей того внимания, с каким вы утопаете в вопросах об английских биллях и притязаниях венгерского сейма, мы беремся указать вам, откуда что вами компилировано и предложено вашим читателям под видом недомыслимой мудрости в течение тех лет, в которые наша бессильная среда рвалась служить обществу и правительству, раскапывая самые темные трущобы и добывая пригодные сведения и по крестьянскому делу, и по делам акционерным, и по вопросам финансовым, и по многим другим частям внутреннего благоустройства. Мы уверены, что, начав считаться с вами, петербургская пресса не даст вам права кичиться своими заслугами тому, кому служим и кому мы хотим служить до последних сил, до последней возможности; а цель нашего служения — благоденствие русского народа не на английский и немецкий манер.

Пассивность. Вы говорите, что мы пассивны, стало быть, вы противопоставляете нам себя — среду сильную и деятельную. О силе вашей мы уже говорили и надеемся поговорить о ней подробнее, если вы будете к нам столь же милостивы, сколько к г. Кулишу, которому вы обещаете поместить самое откровенное изложение его мнений насчет любимой им малороссийской народности. Мы не замедлим препроводить к вам самую откровенную статейку и полагаем, что и другие наши журналы и газеты, ко вниманию которых мы взываем, делая наше предложение, не откажутся воспользоваться вашим благодушием. Но теперь речь о нашей пассивности. На этот упрек вы, г. Катков, имеете основания еще менее, чем на все другие, потому что, не исключая почтенного Виктора Ипатьевича Аскоченского, взыскующего земных благ небесными тропами, ни одна петербургская редакция не состоит ни под чьим сторонним влиянием, не чувствует никакого желания жить по-вашему разумом английской газеты и свободна в своих стремлениях до такой степени, что московская пресса, даже в лице “Московских ведомостей”, многократно упрекала ее в дерзостной непочтительности к авторитетам. В пылу праведного гнева вы, вероятно, это запамятовали. Хорошо ли, худо ли, но мы смотрим на людей и на вещи по своему крайнему разумению. Всегда и во всем мы держались и будем держаться поговорки, гласящей, что тому, кто слушает чужие речи, придется взвалить осла на плечи, и бережем своего царя в голове. Оттого мы и говорим о многих русских делах по-своему, по-русски, а не дудим шесть лет одну a-mol-ную ноту, хотя и знаем, что способность наигрывать ее доказывает постоянный вкус, но

а там, где имеются в виду интересы, не связанные с вопросом о фамилизме, нужно хорошо знать грань, где постоянство переходит в рутинизм. Мы эту грань знаем, а вы ее, кажется, не знаете, и вот вам, к случаю, подтверждение нашего мнения. Рассуждая в 49 № вашей “Современной летописи” об университетских преобразованиях, вы вотируете, чтобы новые законоположения приходили, не разрушая старых, и уверяете, что ненарушимость старого должна быть почему-то какою-то счастливою задачею законодателя. До такого заключения можно дойти, конечно, только вследствие полного непонимания явлений, ежедневно совершающихся вокруг нас, как в мире физическом, так и в сфере общественной жизни. И там, и здесь существует один неизменный закон: нет созидания без разрушения, точно так же, как нет разрушения без созидания. Как в том, так и в другом случае нет исчезновения, а совершается одно только видоизменение. Уничтожая известным процессом какое бы то ни было тело, вы даете жизнь другим телам; внося какое бы то ни было учреждение в общественную жизнь, вы можете привить его к обществу и дать ему в нем надлежащее место только в таком случае, если вы в то же самое время разрушите те учреждения, существования которых указали на необходимость внесения новых начал. Таким образом, разрушая что-нибудь, вы непременно созидаете, и наоборот — созидая, что-нибудь непременно разрушаете. Правильнее, постепенное разрушение и создание нового на место старого составляют элемент самой жизни общества. Присутствие жизни в человеческих обществах обусловливается только этими процессами. Одни закоснелые враги всякого прогресса и всякого движения боятся этих существенных признаков жизни. Для истинных друзей разумного поступательного движения слово разрушение не имеет никакого ужасающего значения. Обратитесь хоть к русским переводам ваших же авторитетов, возьмите Токвиля и не упорствуйте хоть против него, этого великого патриота, который в самые роковые минуты, стоя между двух огней, не уставал своим пророческим голосом утверждать, что единственный способ отвратить предвиденную им катастрофу состоит в отмене или в существенном изменении органических законов государства, но его не слушали и сочинили образец нелепости, оправдавший пророческие слова великого мыслителя. А советники, содействовавшие этой нелепости, были также умные и по-своему просвещенные люди; и потому-то не всякий советник нам близок и дорог. История рассказала нам, из каких людей выходят Гизо и Полиньяки. До сих пор, г. Катков, ни у нас, ни у вас дел не область какая-нибудь. Дела наши — наши слабые стороны; но поверьте все прошлое, приведите себе на память кое-какие не забытые еще свежие странички, вспомните, где мы стали не узнавать вас и когда вы почувствовали, что между вами и толпою нет никакой солидарности… Положите белую руку на гневное сердце и скажите: кто из нас, наша ли пассивная или ваша пухлая среда удобнее отливается в рудинскую форму? Повторяем вам, что о делах ни нам, ни вам толковать нечего, “толкач муку покажет”, ни мы, ни вы на это не полноправны и под Богом ходим. Но говорим, что мы по самым маленьким приметочкам, по шерсточке, по родимым пятнышкам узнаем Гизо и Полиньяков и преисполнены наиглубочайшего презрения к людям,