Горько и страшно видеть такое несчастное уклонение нашей журналистики от целей, указываемых ей обстоятельствами, к удовлетворению суетных и недостойных желаний замкнуть чужие уста. Всякому человеку, истинно желающему блага и счастья России и сочувствующему ей, невыносимо такое направление литературы в теперешнее время, когда жатвы много, а делателей мало. Самая просвещенная часть публики очень скорбит о том шутовстве, которым занимаются некоторые наши журналы; и успех этих журналов, то есть приобретение ими значительного числа подписчиков, вовсе не выражает общественных симпатий к их направлению. У этих журналов с отделами, где некоторые литераторы турманами кувыркаются для удовольствия почтеннейшей публики, успех зависит непосредственно от неразвитости вкуса и отсутствия серьезных стремлений в массе русских читателей; но в обществе всегда остается своя доля благомыслящих людей, которые в кувырканье видят только кувырканье. Льстить таким вкусам и воспитывать их в обществе стыдно; избавь Бог наше общество от таких воспитателей, и мы твердо веруем, что не далеко то благословенное время, когда читающая Русь задумается над тем, что она переживает и что вычитывает теперь из увеселительных журналов. Она выучит историю других народов, переживших то состояние, в котором застало нас быстрое, но повсеместное распространение невежества в русской литературе, и спросит литературных гаеров: к чему вели вы нас? Что вы нам рассказывали? Чье счастье имели вы в виду, проводя свою пропаганду? Да! общество сделает эти вопросы и… что отвечать на них? Плоды мы видим: стремление к наукам, благородно охватившее семь лет тому назад молодое русское поколение, ослабевает. Нам доводилось слышать не от одного из самых известных русских университетских профессоров, что студенты перестают заниматься, что они ничего не делают, очевидно увлекаясь все отрицающим и над всем глумящимся направлением. Молодежь мечтает о возможности жить, ни над чем усиленно не трудясь, ничего не изучая, ни во что не вдумываясь. Авторитеты попраны; истории почти никто не знает и никто не учится ей; некоторые науки, как, например, политическая экономия, как говорит один петербургский толстый журнал, “переварена и выброшена”, права никто не знает, да и знать не хочет. На что оно? Все вон, топчи авторитеты, выбрасывай науки, осмеивай плоды дум и трудов тех мыслителей, которыми гордятся опередившие нас народы. На что нам их думы и их труды, когда

При таких-то обстоятельствах зашла в нашей литературе речь о русской народности. Из этой-то среды литературных деятелей пошли толки о русском народе и о русском праве, которое наши деды принесли через три реки на нашу землю…

И кто говорит обо всем этом? Пусть бы г. Чернышевский сказал, что политическая экономия им “переварена и выброшена”, — ну, куда ни шло: как он ей ни занимался, по крайней мере, хоть знаем, что он что-нибудь почитывал, — пусть говорит о русской народности, о характерах, нравах и обычаях человек, который знает, о чем говорит, который говорит по праву знания, да еще знания, приобретенного нелегкою ценою; а то всякий борзописец топчет и выбрасывает науку, о которой он не имеет ни малейшего понятия, которому дайте гармонию хозяйственных отношений, составленную по Кэри, и другую, основанную на учении Фурье или Консидерана, не обозначая их имен, — и он не будет знать, что чем называется и к чему сводится. Ему все нипочем, падай пред ним Европа, “гнилой Запад”, “гниющая язва”, как называли ее еще очень недавно представители сословия, особенно сочувствующего “Домашней беседе”. Странный случай! “Чему посмеешься — тому поработаешь”; что семь лет говорили тогдашние друзья г. Аскоченского, за то же ратуют теперешние его литературные противники. Но не будем говорить о невежественном неуважении к наукам, ибо верим, что это явление скоропреходящее, которое не остановит надолго молодую и полную сил нацию; а остановимся на греховной дерзости гаерствующих невежд, которые под видом симпатии к русскому народу и сами не занимаются его счастьем (ибо они неспособны заботиться ни о чьем счастье), и другим не дают выговорить слова о положении народа. Безумные крики этих гаеров, изучивших народ по сборникам, возмутительны. Им ничего не говори; они ведут себя в литературе, как мужики на своих сходках, то есть все кричат и никто никого не слушает. Заставьте их поговорить с народом, то есть с мужичками, — и мужички их никак не признают за своих друзей. Они не знают, на что народ “жалобится”; как везде почти из самого народа создается свой “мироед”, который “крутит целым миром”, эксплуатирует самым безбожным образом бедняков и развивает свое мелочное самолюбие до того, что преследует бедняка за всякое слово, нередко до исторжения его, например, в военную службу без очереди, за худое поведение; а сходка всему этому потакает и “мирволит”. Они, например, не хотели обратить никакого внимания на интересную брошюру об устройстве прислуги во Франции, Пруссии и Бельгии; не потрудились посмотреть, нельзя ли из этих правил извлечь что-нибудь для нашего народа, у которого взаимные отношения наемщика к нанимателю представляют неслыханное безобразие, при котором одна сторона очень часто страдает от несправедливости и жестокосердия другой. Прекрасная книга Жюля Симона “L'ouvrière” (Paris, 1861 г.), приводящая в ужас Европу, которая из этой книги знакомится с положением французской работницы, не должна пугать нас, потому что положение наших “батраков” и “батрачек”, нанимаемых народом по патриархальному обычаю, во многом не лучше положения французской работницы. Но во Франции есть Жюль Симон, который хлопочет об улучшении участи работницы, у немцев есть Ауэрбах, которому любовь к народу не мешает говорить правду о народе, а у нас наши борзописцы выражают свою любовь к народу самым дешевым образом, тем самым образом, каким Фаддей Булгарин выражал свои сочувствия, ничему не сочувствуя. Они кричат о силе народного смысла, они хотят играть в народ, хотят выучить его песням о Чуриле Пленковиче, на которого ни бабы, ни девки не могут смотреть без греховных помыслов; а о том, как жить народу, как ему отвыкнуть от дурных привычек и не обижать своего ближнего, не кабалить соседа за бесценок да не перепродавать его рядчикам, — это не их дело. По них только

Вот что делают крикуны, не дающие никому разинуть рот для того, чтобы группировкою разносторонних мнений выработать возможно лучшее понятие о том, чем и как литература может служить народу, оставив ему полную свободу разумно действовать развязанными руками и петь какие угодно песни. Появилась, например, в “Русском вестнике” статья о беспомощности русского народа в болезнях; статья очень гуманная и вызывающая на размышление о печальной, беспомощной гибели народа нередко от самых ничтожных болезней, тогда как есть все средства помочь этому народному горю: борзописцы — ни слова, несмотря на то, что и горе народное ужасно, да и автор просит сказать слово: чем кто думает пособить этому горю. Такими делами наши народники не занимаются; науки, дающие способ изыскивать средства к удовлетворению народных нужд, ими “переварены и выкинуты”; в них нет места мысли о благоустройстве народного быта, а есть только сочувствие к тому, что давно минуло и что никогда не было источником счастья, но часто было виною народных бед. Они не размышляют о том, что опередившие нас на пути цивилизации народы счастливее нас в домашнем быту и что если при тех условиях, какими мы пользуемся, благодаря нашему простору и хорошему складу русского ума, мы усвоим себе то, что в других местах дает счастье и радость, то от этого мы не перестанем быть русскими.

Нам незнакомы самые обыкновенные приемы, которыми другие народы начинали помогать общественным нуждам; мы не можем похвалиться изобилием таких гуманных личностей, каковы Елисавета Фрей, Роберт Оуэн и лорд Астлей (граф Шевтсбери); наши филантропы частенько не могут не видать в делах благотворения ступеней к удовлетворению собственного самолюбия, но пора же нам убедиться хоть чужими примерами и поучиться любить народ и служить его нуждам и страданиям так, как служили своему народу Фрей, Оуэн и Астлей. Пора нам послужить народу своими небольшими знаниями, а не смешить его своей невежественной болтовней и уверениями, что нам гражданской мудрости не у кого учиться. Народ сам чует, что ему многое можно позаимствовать у людей, у которых известные формы гражданской жизни выработаны сознательнее, чем у нас — славян. Он хочет жить безобиднее, довольнее и счастливее, чем во времена достославных героев эпохи драк и насилий. Он сам видел много гадкого, смрадного и циничного; в массе он чувствует этот смрад и силится освободиться от деморализации, которая окружала его в прежнем быту, и никогда не возвращаться к обычаям того времени, когда художественные натуры влеклись в леса дремучие да на большие тракты торговые. Восторгаться картинами этого художественного века и воскрешать эти картины в воображении младенчествующего народа грешно и стыдно. Это непростительное легкомыслие, чтобы не сказать больше, и ему могут давать волю только такие близорукие умы и художественные натуры, которыми не по дням, а по часам богатеет наша несчастная журналистика.