Но возвратимся еще на минутку к помянутому нами “Захолустью”, чтобы по поводу его сказать еще два, надеемся, совершенно верные предположения.
Полюбовавшись пьесою г. Вильде, мы назвали ее самою плохою из пьес, которые мы когда-либо видали. То же самое, помнится, говорилось когда-то о пьесах гг. Дьяченки, Владыкина и Устрялова, у которого в одной даже есть лицо, сильно напоминающее вильдевского Лабадина: этот все лес покупает, а тот целую пьесу варил мыло и кончил тем, что не сварил, ибо, по пословице, мыло не со всяким сваришь. Пьеса г. Вильде, написанная после всех известных доселе пьес гг. Дьяченки, Владыкина и Устрялова, показывает, что, говоря о новом русском репертуаре, никогда не должно употреблять крайних выражений и говорить, что это вот пьеса “бездарнейшая”, ибо смелость авторов наверно может дать обществу вещь еще худшую и заставить взять сделанное определение назад. На этом пути авторы непревосходимы, и пьеса С. Н. Вечеслова новое и блестящее тому доказательство. Что бы вы вперед ни увидали на русском петербургском театре бездарного, знайте, что в запасе для вас есть еще бездарнейшее, и вы никогда в этом не ошибетесь. Замечательно, что обе эти пьесы и кончаются-то совершенно одинаково, и язвительность у них одна и та же: “Вот мол они каковы, барышни-то! Им что ни поп, то батько, лишь бы замуж выйти”.
Второе предположение также вызывается пьесою г. Вечеслова. В ней, как всякому, вероятно, очевидно, нет никакого такого содержания, чтоб его можно было представить и чтоб оно могло иметь интерес. Так себе, посватался писец за одну, а на другой женится, и ничего более. Это может быть везде: “в Глуши”, “в Захолустье”, в Петербурге на Песках, в Галерной гавани, в Москве на Самотеке — словом, везде, где есть писцы и приготовленные им в невесты барышни. Интереса такие события не имеют ни для кого, и, несмотря на то, все-таки их описывают в лицах и представляют. Серьезным довольно вопросом становится только одно: чего же после этого нельзя взять сюжетом для представления на Александринском театре? — Вероятно все, что вы хотите. В продаже на столиках есть теперь ничтожная книжонка, озаглавленная так: “Выгодная женитьба из жизни гражданских писцов”. Она написана в лицах, и в ней действия даже более, чем в “Захолустье”, — и она, стало быть, может быть сыграна, а если в исполнении ее будут участвовать один, два из наиболее талантливых и любимых публикою актеров, то может статься, что их будут и вызывать; а если пустить в эту пьесу хорошеньких актрис, то их непременно вызовут “за красоту”, за то самое, за что некоторые из учителей ставят хорошие баллы некоторым хорошеньким пансионеркам, стоющим по справедливости нулей, а получающим pour ses beaux yeux[97] четверки и пятерки. Все может быть представлено, что напишется, — кроме “Бориса Годунова” и т. п. вещей, достойных представления. А что пишется для театра? Не думайте, что письменность по этой части ограничивается тем, что вы слышите и видите: нет, она еще очень далеко простирается за эти пределы и достигает чудовищной пустоты или чудовищного безобразия. Человек, пишущий эти строки, по обязанности своей, как сотрудник журнала, читал как-то одну рукопись, которой, вероятно, кроме его и ее автора, никто более не читал и вряд ли будет когда-либо читать. Рукопись эта была театральная пьеса, комедия. Что же в ней изображалось? (Так как пьеса эта назначалась для печати, то содержание ее не секрет, и потом, если кто пожелает воспользоваться ее сюжетом и предвосхитить у автора его мысль, то я за это ответствую.) Изображалось вот что: поехал человек (отставной майор) с своею матерью (генеральшею) на Николин день в Колпино помолиться Богу; отстоял он, как видно из его слов, обедню, отстоял и молебен; пошли они потом вдвоем по ярмарке; стал накрапывать дождь; на ярмарке разные люди есть: тут и кружевница (роль, назначенная Линской), и саечник (Горбунову), и фокусник (Яблочкину), и ротозей (Озерову), и всякой всячины человеческой. Майор с матушкой мимо всего этого проходят, благородно, никого не трогают, и их никто не беспокоит. Заходят они потом, чтобы укрыться от дождя, в один дом, где домохозяин оказывается старым знакомым генеральши: он был провиантским поставщиком и нажился, ведя дела вместе с ее мужем, то есть, будучи оба своему отечеству патриотами, вместе обворовывали его армию и флоты. Теперь этот купец живет на покое; умен он, как Гостомысл, добр, как Тит милосердый, борода у него прозелень, очи светлые. Такие же очи и у дочери его, Груши. Это прекрасное семейство хлебосольнейшим образом принимает майора и генеральшу; майор не сводит глаз с девушки и… вы вот так и думаете, что он сделает ей предложение или хоть, по крайности, объяснится в страсти? — Ничуть не бывало! Он посидел и прощается, но на платформе дарит ей бирюзовое колечко и говорит, что, “уважая ее отца, он советует ей рубить дерево по себе”. Тут засвистит свисток, поезд от платформы поедет в Петербург, унося с собою майора и генеральшу, а купец с дочерью пойдут домой, и тем вся комедия кончится.
Произведений этой письменности — мы не решаемся называть все это литературою — в настоящее время нужно ожидать очень много. Все ли они будут отмечены одинаковою печатью бездарности, или будет в их ряду что-нибудь позамысловатее и позаметнее — предсказать трудно, но что их в течение нынешнего сезона будет очень много, может быть гораздо более, чем за несколько прошедших лет, — на это уже есть указания.
На быстрое увеличение числа произведений сценической письменности имеет прямое и непосредственное влияние нынешнее положение русской журналистики. Прекращение двух больших журналов нигилистического направления оставило свободными многих сотрудников этих изданий. Люди эти, вследствие особенностей своего образа мыслей и, может быть, даже вследствие исключительности своих дарований, не могли примкнуть ни к одному из продолжающихся изданий, и, конечно, ни одно из этих изданий не могло и принять их. Оставаясь таким образом или совсем без дела, или хоть и при делах, да при таких ненадежных, что и делами назвать их не стоит, начали писать для императорских театров и напишут, конечно, немало. Слух ходит, что известный своею плодовитостью драматург г. Петр Боборыкин сочинил пьесу из богатого, по его мнению, драматическим содержанием мира литературного и что что-то такое сценическое готовят некоторые из писателей-нигилистов; один из них уж и написал комедию, которая, говорят, скоро будет дана в бенефис одного из любимейших наших актеров. Актер этот, не далее как год тому назад, нигилизму не сочувствовал и проводил на свой бенефис пьесу, имевшую прямое намерение не поощрять этого полезного учения. Увидим, кто-то переменился: актер или писатель. Известно, что писатель этот принадлежал к школе литераторов, смело посылавших героев своих повестей делать “предприятия”, и потому прямее бы всего ожидать, что и в сценическом произведении его все разыграется около поездки на “предприятие”; но также может случиться, что этого и не будет, ибо недавно один из литературных людей этого прекрасного направления публично на гласном суде перед всей публикой и присяжными объявил, что после события 4-го апреля у них изменился взгляд на дела и переменились отношения к “молодому поколению”, а потому, стало быть, и нельзя с достоверностью предположить, около чего теперь будут они кружиться — около “предприятий” или около своих старых “шантей”. Наверно можно сказать только одно, что у них без забубенных слов не обойдется, и райку будет повод похлопать.
Об игре наших актеров говорить много нечего: она такая же, как и всегда; только г. Сазонов уж очень надоедает своим прыганьем и своими кавалерийскими стремлениями сесть верхом на человека. Ему бы съездить в Москву да посмотреть, что успел из себя сделать его товарищ и сверстник г. Рассказов — может быть, тогда г. Сазонов немножко постыдился бы и понял, что комизм состоит не в прыганьи и не в ржаньи “мышиным жеребчиком”. Г-же Линской позволим заметить, что она напрасно утрудила себя саком, с которым явилась в роли захолустьевской мещанки Языковой: мещанки в захолустье никаких саков с собою не носят. Это обычай чисто петербургский, и почтенная артистка напрасно этого не сообразила.
