Третьим на трибуну поднялся М. Минин. Текст, в котором буквально накануне пошарил глазами Бондарь, был у Минина написан заранее. Но, прочитав несколько абзацев, он, неожиданно для самого себя, отложил написанное в сторону и стал говорить своими словами. Память у ветерана оказалась цепкой. В отличие от напористого, но пространного выступления Шатилова, который в своем рассказе вынужден был избегать последовательности и конкретных, четко привязанных по месту и времени событий, Минин со скурпулезной точностью шел от факта к факту. В частности, он сразу же возразил Самсонову, заметив, что в 4 часа дня он просто физически не мог быть в Рейхстаге, ибо решающая атака осуществлялась ночью, под покровом сплошной темноты. В результате этого и других уточнений Минина достаточно и сознательно размытая доселе по времени и месту картина штурма стала обретать документальную четкость. А также ту степень достоверности, которой так не хватало в официальной версии.
На этом фоне попытки Бондаря и Береста своими вопросами как-то сбить впечатление от выступления Минина выглядели совершенно бесперспективно. Особенно когда после очередной такой реплики с места Минин вынужден был сказать: «Прошу не прерывать меня во время выступления. Позвольте мне за истекшие 16 лет единственный раз рассказать людям правду о штурме Рейхстага». Что вызвало дружные аплодисменты в зале…
После такой реакции выступать Бересту было довольно сложно. На трибуне он чувствовал себя явно не в своей тарелке. И хотя попытался поначалу как-то поддержать сказанное Шатиловым, но как довольно быстро выяснилось из его речи, только лишь для того, чтобы в основном сосредоточиться на рассказе о своем участии в парламентерской миссии в подземелье Рейхстага.
Далее смысловой и эмоциональный контраст между теми, кто говорил от души, и теми, кто играл (или вынужден был играть) отведенную ему роль, только усиливался. А. Лисименко, дополняя выступление Минина и не оставив камня на камне от скороговорки Береста, позволил себе от избытка чувств даже прослезиться. Г. Войтенко (бывший командир взвода оптической разведки, в котором служили Лисименко и Загитов), наоборот, был предельно спокоен и обстоятелен. Да и чего ему было мельтешить? Он просто рассказывал, чему был свидетель. О том, как 30 апреля примерно в 16.00 прибыл со своим взводом в «дом Гиммлера» для уточнения боевой обстановки. И собственными глазами наблюдал, что Рейхстаг полностью оставался за противником, а наши подразделения, даже не достигнув канала, лежали, не поднимая головы, поскольку были просто прижаты к земле вражеским огнем…
А вот Съянов проявил чудеса красноречия «ни о чем», хотя вместо положенных по регламенту 10 минут говорил вдвое дольше. Причем больше всего, почему-то, об истории Германии, а также о том, что во время штурма «русское „ура“» буквально парализовало немцев». За это время генерал Е. Болтин по крайней мере трижды задавал ему из президиума один и тот же вопрос: «Скажите, тов. Съянов, когда вы со своей ротой ворвались в Рейхстаг?» Но так и не получил внятного ответа. Да и какой можно было получить ответ от находчивого бывшего сержанта, очутившегося на трибуне между двумя уважаемыми генералами? Одного из них, Шатилова, Съянов очень хотел бы поддержать. Но чем он мог опровергнуть совершенно конкретные, хорошо ему известные факты в выступлениях Минина, Лисименко, Войтенко?
К тому же самому Шатилову, занявшему после своего выступления место в президиуме, очень скоро там, на виду многочисленных устремленных на него из зала глаз, тоже стало не очень-то уютно. Виновником этого дискомфорта стал бывший командир 26-го стрелкового корпуса генерал-лейтенант П. Фирсов. Обращаясь с трибуны непосредственно к Шатилову, он сразу же напомнил: «30 апреля днем я звонил вам и предлагал совместными усилиями брать Рейхстаг. Но вы тогда мне в ответ не только нагрубили, но и сказали неправду, сообщив, что Рейхстаг уже взят. Ведь я потом лично наблюдал со своего КП, как с наступлением темноты (часов в 9—10 вечера) с вашей позиции была произведена артподготовка и батальоны пошли на штурм». Затем генерал Фирсов привел интересные свидетельства, касающиеся первых знаменосцев. Для начала (об этом потом в своих воспоминаниях написал Минин) он заострил внимание присутствующих на том факте, что в мае 1945 г . при приеме Рейхстага от 150-й стрелковой дивизии его подчиненный – генерал Серюгин – лично беседовал со многими непосредственными участниками штурма Рейхстага. И все они в один голос утверждали, что первыми флаг над ним водрузили артиллеристы (так многие во время штурма называли бойцов из группы Макова). Любопытными оказались и послевоенные наблюдения генерала Фирсова, касающиеся «главных знаменосцев». «По поручению ЦК КПСС, – рассказал он в завершение, – мне довелось однажды сопровождать М. Егорова и М. Кантарию при поездке в советские войска, которые дислоцировались в ГДР. Сколько я их ни инструктировал, но они в своих выступлениях решительно все путали. И каждый раз по-разному объясняли одни и те же эпизоды. Только теперь я понял, что они не участвовали в бою. И поэтому ничего не знали о сражении за Рейхстаг… »
Речь генерала Фирсова окончательно переломила ход обсуждения не в пользу Шатилова и его «группы поддержки». Первым эту перемену почувствовал М. Бондарь. Поэтому, взяв слово, он довольно неожиданно для единомышленников вдруг стал клясться, что днем 30 апреля никого из наших воинов в Рейхстаге не было. Более того, по существу подтвердил заявление предыдущего оратора, признав, что наши подразделения ворвались в Рейхстаг только ночью 30 апреля. Конечно, «гибкий» Бондарь не был бы «гибким», если бы позволил себе быть откровенным до конца. Так, например, на заданный с места Маковым вопрос: «Какое участие лично вы и ваша группа приняли при водружении знамени Победы? прямого ответа не дал. Видимо, сразу раскусил, что искренний ответ будет признанием первенства группы Макова в водружении знамени над Рейхстагом. И поэтому мгновенно „запамятовал“ не только то, что говорил „маковцам“ в гостинице накануне совещания, но и, пожертвовав на время даже собственными претензиями на первенство, вдруг заявил, что сложившаяся в период боя обстановка внутри Рейхстага… вообще „не позволила ему подняться на крышу“. Получалось, что в ночь на 1 мая Минин провел на крышу германского парламента не Бондаря с бойцами, а группу каких-то фантомов…
Если высокая позиционная маневренность Бондаря еще как-то позволила ему балансировать между реальностью и мистикой, то непоколебимая логика наиболее упертых сторонников «начальственной версии» привела их к отрицанию совершенно очевидного. Так, довольно странным выглядело выступление бывшего адъютанта (он же батальонный начштаба) 1-го батальона К. Гусева. Без тени смущения и даже с некоей претензией поставить на место генерал-лейтенанта Фирсова он слово в слово повторил уже рассыпавшуюся на глазах версию Шатилова. А также напомнил о своем личном вкладе, рассказав, что «точно в 14.25» он с ротой Съянова ворвался в Рейхстаг и там руководил боем этого подразделения до подхода основных сил 150-й дивизии. Батальона Самсонова там как будто бы и не было.
В тон ему, тоже категорично заявив, что в Рейхстаге только они и воевали, выступил и П. Щербина…
Среди присутствующих на совещании все эти «амбиции без амуниции» уже были оценены по достоинству.
Но впереди всех еще ожидало выступление их командира – комбата С. Неустроева, которое по целому ряду позиций произвело в зале эффект разорвавшейся бомбы.
Прежде всего, Неустроев сообщил, что был непосредственным очевидцем необъективного доклада Ф. Зинченко в штаб дивизии о водружении Знамени Победы и взятии Рейхстага. И тем самым указал, по крайней мере, на один из первоисточников дезинформации, которая была подхвачена сначала Шатиловым, затем Переверткиным, а потом пошла гулять по команде, пока не выскочила на самый верх, где была принята и тем окончательно закреплена в отечественной истории. Затем Неустроев нашел необходимым поправить своих без меры оторвавшихся от действительности бывших подчиненных. «Не нужно отбирать славу у батальона Самсонова! – с достоинством заметил он. – Нашей 150-й дивизии и своей славы хватит!» Выступление Минина Неустроев оценил так: «Капитан сказал 99,99% правды. Возможно, только какая-то одна тысячная правды у него выпала из памяти». Совершенно убийственной оказалась оценка бывшим комбатом роли «главных знаменосцев». «Даже мой зампохоз для успеха водружения знамени сделал гораздо больше, чем М. Егоров и М. Кантария. Ведь их привели в Рейхстаг, как экскурсантов, несколько часов спустя после того, как в Рейхстаг ворвались все штурмовавшие подразделения».
