Впрочем, уже в ходе разговора Минин, уже начитавшийся открытых публикаций, авторы которых все никак не могли свести концы с концами, понял, какая сила стоит на пути правды и как тяжело будет ее отстаивать…

Многое объяснила и вроде бы случайная реплика генерала, брошенная где-то в середине разговора и подтверждающая уже сказанное Переверткиным. Случилось это, когда, не меняя своего добродушного тона и даже с некоторой «простецой», Кузнецов вдруг вспомнил о неком письме в инстанцию, созвучном устремлениям бывшего фронтовика-солдата. А вспомнив, неожиданно погрозил пальцем Минину и, понимающе подмигнув, сказал: «Это, наверное, ты, сукин сын, писал письмо, в котором был начертан план расположения Рейхстага и ближайших к нему правительственных зданий, на котором были указаны и водоем, и канал?!»

Минин ответил: мол, да, по всей вероятности, генерал читал именно его письмо. В послании, которое он написал еще в бытность своей послевоенной службы в Германии и которое командование артдивизиона адресовало в штаб 3-й ударной армии, он честно воспроизводил известные ему обстоятельства штурма. А для наглядности приложил собственноручно вычерченный план, из которого, между прочим, ясно вытекала нелепость многих официальных утверждений.

Далее что-либо обсуждать по главному вопросу стало бессмысленным для обоих. И осознав это, В. Кузнецов дипломатично перешел к отвлеченным темам. Узнав, что Минин только что с отличием закончил Военно-инженерную академию, генерал не без отцовской гордости сказал, что и его сын окончил то же учебное заведение, но только факультет тяжелой фортификации. «Я, – вспомнил потом Минин, – иногда слышал в академии фамилию такого слушателя. Но лично с ним знаком не был: он выпускался на год или даже два раньше меня. Но чтобы поддержать разговор, все же поинтересовался: „А где ваш сын сейчас служит?“ Генерал почему-то разглядел в вопросе некий подвох и сказал: „Ты, небось, думаешь, в Москве? Нет, он служит километров за сто от столицы. Пусть года два послужит там, познает тяготы службы, а потом можно будет его и сюда взять“.

Не скрою, я тогда не без грусти подумал: «Как легко живется и служится в армии сынкам крупных военачальников. При таком-то покровительстве тяготы службы они испытывают не на Кольском полуострове или Новой Земле, не в Сибири и на Дальнем Востоке, не на Сахалине, Камчатке или Чукотке, а под Москвой, в Ленинграде или других столичных городах наших союзных республик».

Когда после встреч с генералами Минин обстоятельно, с мельчайшими подробностями рассказал все И. Климову, тот, как-то грустно улыбнувшись и чуть выдержав паузу, сказал:

– Вообще-то, их можно понять. В таких-то больших воинских званиях им не резон признаваться старшему лейтенанту в своих прошлых грехах.

Сам Климов при этом прекрасно понимал, что дело, увы, не только в генеральском грехе. Двери к исторической правде приоткрывали и снова захлопывали в большом доме ЦК КПСС на Старой площади в Москве. А то и в самом Кремле. На гребне поднятой Н. Хрущевым волны разоблачения культа личности Сталина кое-что из этой правды стало проскакивать в публикациях историков и журналистов. Однако все это были лишь крупицы и фрагменты. В соответствии с порядком, заведенным еще Сталиным, который всю жизнь опасался, что из архивных недр могут вынырнуть свидетельства темной истории его сотрудничества с царской охранкой, хранилища исторических документов оставались одними из самых закрытых учреждений в стране. Его сменщикам на высших партийных и государственных постах тоже было что скрывать в своем прошлом и настоящем. Поэтому власти строго ограничивали доступ к целым пластам исторических документов. Военный историк Климов, конечно же, был в курсе истории с письмом докторанта Высшей военной академии им. Ворошилова, капитана 1-го ранга Н. Мильграмма, который в 1956 г . отважился обратиться к Первому секретарю ЦК с письмом о необходимости рассекречивания архивных документов, касающихся начального этапа Великой Отечественной войны[142]. Против этого со специальной запиской выступило Министерство обороны СССР. Само письмо несколько месяцев мусолили в Отделе административных органов ЦК КПСС, где подготовили специальную справку в Секретариат. А все только для того, чтобы дать форменно издевательский ответ: «Решение ЦК КПСС от 7 февраля 1956 г . „О мерах по упорядочению режима хранения и лучшему использованию архивных материалов министерств и ведомств“ в полной мере отвечает на поставленные т. Мильграммом вопросы» [143].

«Оригинальный» ответ, превентивно пресекающий на будущее любой подобного рода интерес, строго ставил на место излишне любознательного капитана 1-го ранга. Но три года спустя осадили и маршалов. Двое из них – сам министр обороны Р. Малиновский и его первый заместитель В. Соколовский – под давлением своих засевших за мемуары однополчан заслали в ЦК письмо с проектом директивы о снятии с секретного хранения и разрешения публикации в открытой печати документов, освещающих военные операции Вооруженных Сил СССР в Великой Отечественной войне[144]. Хитроумные бойцы идеологического фронта со Старой площади сразу раскусили, какой большой оперативный «секрет» по графе «безвозвратные людские потери», а также другие «ненужные» народу подробности вылезут наружу в таких публикациях. Но обижать прямым отказом полководцев сочли как-то неудобным. Поэтому ловко переиграли их на обходном маневре: в Постановлении ЦК КПСС записали: «Одобряется постановка вопроса, но окончательное его решение отложено до выхода в свет шеститомной „Истории Великой Отечественной войны“»[145].

По поводу содержания самого шеститомника его редакционной комиссии пришлось самой в 1962 г . дважды обращаться в ЦК КПСС. Сначала с нижайшей просьбой разрешить публикацию в 4-м томе данных о потерях советских войск в боях за освобождение Правобережной Польши в 1944 г . и Карпатско-Дуклинской операции (Словакия) [146]. А затем и с аналогичной просьбой по поводу Берлинской операции[147]. Для раскрытия столь «важной государственной тайны» понадобилось проводить опрос в Секретариате ЦК. В архиве сохранилась записка редакционной комиссии издания, в которой так и записано: «С согласия секретарей ЦК КПСС на публикацию в пятом томе „Истории“ данных о потерях советских войск в боях за Берлин».

К двум этим победам «местного значения» создатели шеститомника могли бы смело прибавить мероприятие 1961 г ., которое худо-бедно, но пробило путь к началу объективного освещения боевых действий за Рейхстаг и водружению Знамени Победы. Инициатива его проведения исходила все от того же Ивана Дмитриевича Климова. Еще во время последней встречи с окончившим академию и убывавшим к новому месту службы Мининым историк высказал мысль, что для выяснения реальной картины у него зреет идея провести в ближайшие год-два совещание с участниками штурма Рейхстага. И при расставании попросил помочь в работе с установлением адресов всех тех, кто действовал тогда в первом эшелоне. Минин, прежде всего, естественно, связался с Лисименко. Чуть позже, разыскав адреса Боброва и Макова, затеял переписку и с ними.

С Бобровым, к сожалению, разговор закончился ничем. Почему – речь будет впереди. А вот Маков откликнулся с энтузиазмом. И даже пообещал найти координаты командира второй штурмовой группы – М. Бондаря. Правда, при этом оговорился, что на этого человека особенно положиться нельзя, ибо он-де еще в адъютантах командира корпуса проявил себя не очень-то…

Минин к этой оговорке отнесся не то чтобы с недоверием, но как-то спокойно. Однако жизнь довольно скоро подтвердила правильность маковских слов.