Слова, которые мог бы сказать сам Сталин и которых народ ждал от него 22 июня, произнес лидер совсем другой страны.

Узнав о нападении фашистской Германии на СССР, Уинстон Черчилль немедленно выступил с радиообращением к нации, в котором сказал: «Мы будем сражаться на суше, на море и в воздухе». Но британскому премьер-министру было проще. Он, конечно, был бы не прочь поиграть с Гитлером в те же игры, что и Сталин, то есть столкнуть СССР и Германию лбами и отскочить в сторону. Был за плечами его предшественников и позорный мюнхенский сговор, в результате чего Чехословакия была просто отдана фашистской Германии на растерзание. Но все же так цинично, как Сталин, Черчилль с Гитлером Европу не делил. Его страна вступила – пусть сначала лишь формально, пусть в какую-то странную, но все же войну еще 3 сентября 1939 г . И когда Гитлер напал на нашу страну, Черчилль не стал двуличничать, а прямо заявил: «Никто не был более упорным противником коммунизма, чем я, в течение последних 25 лет. Я не возьму назад ни одного из сказанного мною слова, но сейчас все это отступает на второй план перед лицом развивающихся событий. Опасность, угрожающая России, – это опасность, угрожающая нам и Соединенным Штатам».

Итак, война пришла на нашу землю. Пришла во многом из-за невероятного самомнения хозяина Кремля, уверенного, что в собственной стране кроме него незаменимых нет, а на международной арене он может переиграть кого угодно. Но первые же залпы обнаружили, что подлинное сталинское «величие» заключалось совсем в другом. В безрассудной жестокости, с которой он уничтожил перед войной цвет Красной Армии. В невероятном упрямстве, с которым – когда уже бомбили наши города – продолжал считать, что Гитлер играет по его, а не по своим собственным планам. Признавать это на всю страну, да еще в первый день войны? Нет, Сталин не был безумцем. Да и не было в том уже никакой нужды. Теперь народу уже было не до выяснения причин и истоков. Теперь гражданам страны надо было идти «сражаться на суше, на море, в воздухе». Защищать свой дом, своих близких, страну. И личными жертвами, собственной жизнью, судьбой своих близких оплачивать «прозорливую деятельность» заигравшегося Вождя.

Выплата эта продолжалась до самого последнего дня войны. Но самая большая цена была заплачена в самом начале. Уже к исходу лета 1941 г . от состава тех батальонов, полков, дивизий, которые приняли на себя первый удар, осталось, по существу, одно название. Да и тех, кто чудом уцелел, война добивала еще четыре года. Поэтому до Победы дожили очень немногие. А уж тех, кому посчастливилось дожить, дойти до Берлина, штурмовать Рейхстаг и водружать над ним знамя, вообще остались единицы. Наш дальнейший рассказ как раз о них. Но начнем мы его все же с истории о других. Которые погибали, но выжили. Дошли, но не до Берлина. Водружали, но не над Рейхстагом.

Словом, коснемся судьбы того абсолютного большинства, которое, тем не менее, ко всему этому оказалось причастно самым непосредственным образом. Потому что в любой войне, а уж тем более нашей, боевое знамя с самого первого до самого последнего выстрела передается от уже мертвых к еще живым. И в конце концов победно развевается на древке, отшлифованном не одной тысячей натруженных рук.

Итак, вроде бы обычная судьба обычных солдат. И даже с фамилией у первого, на которой, как говорится, Россия держится.

…О том, что фашистская Германия напала на нашу страну, 23-летний лейтенант, досрочный выпускник Томского артиллерийского училища Николай Иванов узнал в Москве, по пути следования к месту службы в Прибалтийский военный округ.

Когда добрался до Риги, город уже бомбили. Однако в гарнизоне, возглавляемом тем самым генерал-лейтенантом Н. Берзариным, который с такой редкой удачей потерялся для дальневосточных чекистов, никакой паники не наблюдалось. На железнодорожном вокзале вновь прибывших встречали представители округа и сразу же распределяли по частям и подразделениям.

Свежеиспеченного лейтенанта определили в артиллерийский дивизион 183-й стрелковой дивизии, которая в ходе «присоединения» Прибалтики целиком, со всем своим говорящим исключительно по-латышски штатом стала частью сухопутных сил Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

В составе этой дивизии, переодетый в латышскую военную форму (желтые кожаные сапоги, рыжеватая шинель, коротенькая плащ-накидка), и начал Николай Иванов отход под напором превосходящих сил противника к старой границе СССР. Стрельбой из не ведомых ему доселе 120-мм английских гаубиц овладевал по ходу дела. А молниеносный карьерный рост (будучи всего-навсего лейтенантом, принял батарею) совершил благодаря своему предшественнику, капитану-латышу. Тот тихой безлунной ночкой, прихватив лошадь (артиллерия в полку была на конной тяге), убыл в неизвестном направлении.

Вообще-то, латыши в своей массе оказались надежными, упорными в бою вояками. И не доходя до родных хуторов, сражались достойно. Дальше, правда, с Красной Армией расставались так же, как их учили и вооружали (то есть по-английски, не прощаясь). Не забыв, однако, прихватить с собой оружие и конский состав…

Русскоговорящий комдив и латыш-комиссар оказались людьми мужественными, не боящимися смотреть фактам в лицо. И потому как-то в перерыве между боями под предлогом разбора минувших сражений собрали офицеров-латышей поодаль от остальных и попросили определиться. Большинство тут же прямо заявило, что будет добросовестно оборонять родимый край. Но только до его границы. За такую обезоруживающую честность их тут же разоружили и отпустили на все четыре стороны.

На следующий день у Гульбене дивизию ожидал сюрприз. Миновать этот живописно расположившийся в окружении лесов и болот городок никак было нельзя: через него пролегала единственная ведущая на восток дорога. Так вот: на подходе к Гульбене дивизия была встречена убийственной по точности и кучности стрельбой.

Кто так исключительно метко поливал их огнем, так и осталось до конца не выясненным. Говорили о заброшенном в наши тылы немецком десанте. Однако сам Иванов никак не мог избавиться от каверзной мыслишки, что не обошлось тут без отпущенных накануне бывших сослуживцев. Уж больно хорошо они знали, что, сколько и где в дивизии находится. И с поразительной точностью предугадывали все действия батареи Иванова.

Однако хуже всего дело обстояло в пехоте. Буквально накануне в дивизию поступило пополнение. Новобранцы – в основном мобилизованные из Рыбинска и Ярославля – успели лишь получить оружие. Но при этом все равно остались необученными, необстрелянными и даже не обмундированными.

В первом же бою вся эта наспех раскиданная по взводам масса в белых рубашечках под цивильными пиджаками густо перемешалась с латышскими мундирами и штатным красноармейским обмундированием. И создала при перемещениях такую сумятицу, что разобраться, кто куда бежит и что делает, стало решительно невозможно.

Дабы восстановить управление, комдив вынужден был пойти на экзотический шаг: приказал всему подчиненному воинству оголиться по пояс. Однако ни солидная численность идущих в бой (дивизия была 10—12-тысячного состава), ни полугладиаторский, способный вызвать у слабонервных оторопь вид атакующих нужного результата не дали. Люди рвались вперед, гибли десятками, но не то чтобы ворваться в город, даже зацепиться за его окраину не смогли…

От полного уничтожения личный состав спасло другое решение. Буквально за ночь вымостив натруженными солдатскими руками колонный путь в обход мало гостеприимного городка, дивизия обошла Гульбене по лесам и топям, чтобы затем снова выйти на шоссе и с боями продолжить свой отход на восток…

Кое-как отбиваясь от по-бульдожьи наседающих немецких мехколонн и одновременно быстро тая, дивизия на двенадцатый день войны дошла до Пскова.

Древний русский город, служивший когда-то форпостом на пути наступавших из Ливонии псов-рыцарей, запомнился Иванову расклеенными повсюду бумажками с текстом радиовыступления товарища Сталина. Впервые с начала нападения фашистской Германии на страну Великий Вождь и Учитель обращался к своему воюющему народу. И как! Почти по-христиански: «Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К Вам обращаюсь я, друзья мои!»