Они прекрасно видят, что из себя представляет тот же казахский ученый или писатель. Среднеарифметически это сын животновода, который закончив школу, едет в город, заканчивает университет и вместив в себя чужую премудрость, начинает во всеуслышание глаголить на уровне ликбеза. Язык тут ни причем, вторяки никому не интересны.

Мысал ушын, мне режет уши немецкий. Какая-то маскулина слышится в дойче, но немцы принудили учить свой язык не тем, что он немецкий, а своими людьми. Причина в носителях языка. Мало того, что кочевник человек без биографии, ему не о чем поведать миру кроме того, как о том, как он пас овец. На дворе вторая половина ХХ века, но и с книжками под мышками мы все те же братуханы Чингисхана.

Жарылгапов прекрасно знает, что почем и кто откуда. Но и ему часто изменяет объективность, он верит в заговор против языка, против казахов и как-то повторил услышанное от Ауэзова о том, что

Абай ни в чем не уступает Шекспиру и Гейне, и беда степного философа только в том, что он родился казахом. Один из лучших знатоков русской словесности не в силах смириться с положением родного языка.

Он рвет и мечет, придумывает новые слова и не просит за них денег.

Только бы язык выглядел на уровне его новых изобретений. Слово

"аргынофобия" он придумал в связи со страхами, царившими в мире в

50-х, отслеживая политическую жизнь планеты. При всей европейскости словосочетание вторично, но оно нисколько не коробит слух, поднимает казахский на новые уровни.

Айгешат понимает и разделяет озабоченность Жарылгапова, нажарив оладьи, она звонит соседу: "Дядя Ислам, приходите пить чай".

Вместо Карины второй год работает Света Волкова. Зовем мы ее оторвой. Зовем за то, что выводит из себя Шкрета. У Саши к приходу

Светы накапливается писанина для перепечатки. И пока она, как всегда задерживается на час – полтора, Шкрет, которого ждет Чокин с перепечаткой, мечет икру. Волкова появляется и Саша на нее: "Света, ты где была?".

– Где я была – это мое дело.

Мы гогочем, Шкрет столбенеет.

– Что за шут?

Оторве 20 лет. Она живет с мамой и рассказывает о танцах в пограничном училище. Жених ее курсант, по окончании училища оторва уедет с ним на дальнее пограничье. Девчонка любит посмеяться, я с ней ругаюсь. Ругаемся мы с ней из-за цветочных горшков. Света запрещает нам курить в комнате.

– Оторва, – угрожаю я, – будешь продожать на нервы действовать – все листочки твоим цветочкам оторву!

– Кончай, Бек, – Волкова стучит по клавишам и улыбается, – ты не такой.

Притирка идет трудно. Напившись, я спросил Айгешат: "Почему ты пошла за меня? Ты ведь не любишь меня".

– Я надеялась со временем влюбиться в тебя.

Мыслимое ли дело, спать с чудовищем и надеяться в него влюбиться?

Матушка успокаивает ее: психованность сына не от неспособности оценить то, что он получил. За непорядком в наших отношениях стоит

Кэт. Она и вертит твоим мужем-дураком, и подстрекает его на разрыв.

Не поддавайся на провокации. Враги только и ждут развала семейного счастья.

Подробней других о моем положении осведомлен Дракула, он свой человек и там, и тут, и по его разумению мне бы жить, да радоваться.

В житейском смысле он может и прав, только Дракула не знает, что творится со мной. Я вибрировал. По-настоящему хотел только пошлячку

Кэт, с Айгешат мне сподручней вести умные разговоры. Голова прочно пошла в отказ: перед глазами один лишь Центр мироздания Кэт.

Прошло полтора года с начала нашей с ней связи. У нормальных мужиков давно бы состоялась замена еще в первом тайме, я же все больше и больше распаляюсь от вожделения. Кэт ставит мне рога не только из натуральности ее стремления к новизне ощущений, но и потому что я слабак. И спит со мной всего лишь из опаски, что в случае отказа я ее выживу с работы.

Мне мало обеденных стыковок на квартире ее подруги. В рабочее время мы запираемся во внутренней комнате, и прижав ее голову на стол Руфы, я наспех овладеваю Кэт. Она возмущается, говорит, что мы беклемишимся как животные.

На чердачных оперативках Кэт предрекает мне недееспосбность от уколов семейного врача.

– Она тебя заколет.

Айгешат никаких уколов мне не ставила, шарабан и без иньекций шел циркулем. Чем больше я делал из себя Кугеля, тем чаще просыпался среди ночи и глядя, на спящую рядом Айгешат, думал: "Она запросто может забеременеть, но не страхуется. Это у нее такая целевая программа по созданию в голой степи топливно-энергетического комплекса. Если она забеременеет, мне хана".

Я не хочу от нее ребенка. Она это чувствует, она это знает, и тем не менее готова выносить в себе мое повторение. По идее, мужик должен дорожить честью, оказываемой ему женщиной, какими бы при этом побуждениями она не руководствовалась. Это я хорошо понимал. Как и то, что женщина рожает детей не для мужа, – для себя.

Рассердившись на мою культурность, мама кричит: "Ты – скот!".

Скот не скот, но она сама торопила события. Кто виноват, что я вырос в потребителя? Матушка? Пожалуй, нет. Только я сам. Злясь на меня, мама думала, что когда-нибудь я научусь отдавать долги. Произойдет это, когда я окрепну с помощью Айгешат. Пока, говорила она снохе, надо беречь мужа. Впереди его ждут великие дела.

Скончался Аблай Есентугелов. Накануне вечером разговаривал по телефону с тетей Альмирой, а к утру остановилось сердце. Дяде Аблаю было 68 лет. Матушка вспомнила о поверье, по которому большой труженик уходит из жизни, когда предназначенные ему судьбой, дела завершены. Есентугелов много чего успел, прожил интересную жизнь.

Вдове и детям есть чем гордиться.

"Голос за кадром: "Ты хотел узнать, что такое Вечность? Смотри!".

Х.ф. "Любовники декабря". Постановка Калыкбека Салыкова.

Студия "Скиф", 1991.

Айгешат интересны фильмы и биография режиссера Фассбиндера.

Психологическое, бессюжетное кино ей не надоедает. "Советскому кинематографу, – говорила она, – не хватает смелости проникновения в тайны человеческой психики. Наши фильмы здесь прямолинейны". Не во всем с ней согласен, тем не менее она целиком права в одном: отечественным киношникам присуще привычка сразу брать быка за рога.

Тем не менее, есть советские фильмы для меня совершенно непонятные.

Например, "Парад планет".

Малик ждал меня на углу возле своего дома не один. Бородатый симпатяга в фирменном джинсовом костюме и синей бейсболке, что пришел с ним, внимательно смотрел на меня.

– Костя, – он протянул руку и спросил. – Ты не Бектас?

– Он самый.

У парня мягкие карие глаза, улыбка прячется в усах..

– Ты меня не помнишь?

– Нет.

– Мы с тобой жили по соседству, – сказал бородач и уточнил. – В детстве… Я у тебя дома бывал и ты еще нас на балконе оладьями кормил.

– На Кирова?

– На Кирова.

– Все равно не припоминаю. Ты во дворе Эдьки Дживаго жил?

– Нет. Наш дом примыкал к школьному двору.

– Это где груша росла?

– Что-то там рядом с домом росло… – Костя снял бейсболку, почесал затылок. – Почему ты меня не помнишь?

– Извини… Но… – я развел руками.

– Тогда меня звали Копеш.

Копеш? Имя знакомое. Кажись бегал средь нас такой.

– Малика откуда знаешь?

– Я в микрашах живу. – А-а… Чем занимаешься? – Я кинорежиссер.

– Фамилия? – Салыков. Салыков? Костина физия лычит для режиссера и одет он джазово. Но про киношников с такой фамилией ничего не слышал. Мы поднялись домой к Малику. Костя парень словоохотливый.

Рассказал: кино временно не снимает. В прошлом году попал с

Айтматовым в аварию, полгода пролежал в больнице, сейчас ходит с пластиной в черепе. – Кроме Айтматова кого еще знаешь? – с ехидцей спросил я.

– Сережа мой друг.

– Какой Сережа? – Параджанов. Айтматов еще куда ни шло, но про дружбу с Параджановым сосед мой заливает. – Звиздишь пацан. – Нан урсын. – Не клянись на хлебе, голодным останешься. – Почему ты мне не веришь? В разговор вмешался Малик. Он мацевал в ладони башик ручника и говорил за Костю. – Прикинь, неделю назад Параджанов ему с