Гроб внесли и поставили на стол в маминой комнате. Шеф закрыт красным плюшем.

– Я хочу посмотреть на него.

Тетя Загиля протестующе подняла руку.

– Может не надо?

– Нет, я хочу посмотреть.

Тетя Загиля открыла лицо. Да, это Шеф. Под правым глазом две или три открытые, вывернутые наружу, ранки.

Никакой вони, никакого постороннего запаха от Шефа не исходило, но я не решился поцеловать.

В пятницу после обеда Каспаков пришел с Надей Копытовой, Ушкой,

Алимой и Умкой.

Я рассказывал женщинам о милицейской засаде.

Каспаков перебил меня: "Как ты выражаешься? Менты, стволы… Что, других слов не знаешь?".

Умка набросилась на него:

– А ну прекратите! Вы куда пришли? Нашелся тут… Святоша!

Я вышел из комнаты. Прикрыв дверь, за мной проследовала Таня

Ушанова.

– Ты не обижайся на него. У Жаркена неприятности. Позавчера его сняли из секретарей партбюро.

– Я не обижаюсь.

Дверь в столовую распахнулась. Мама пошла на кухню. В комнате продолжала бушевать Умка.

– Я с Нуртасом встречалась один раз. Мне этого было достаточно, чтобы увидеть и понять, что он настоящий мужчина. И вам, дорогой

Жаркен Каспакович, прежде чем открывать рот, советую думать.

Каспаков молчал.

– Мне ли не знать, что вы за человек? – спросила Умка и сама же ответила. – Лицемер с партбилетом, – вот вы кто!

Мурка Мусабаев провел две последних ночи у нас. Прощаясь сказал:

"Ты это… Со своим горем ни к кому не лезь. Люди не любят этого…

А я… Я больше к вам не приду".

В субботу распогодилось. Я открыл окно. Светило Солнышко, теплынь. Под окнами с цветами прошел мужчина с цветами, дверь в продмаге через дорогу не закрывается.

8-е марта.

В комнату зашла мама.

– Собирайся. Поехали к отцу.

– Я не поеду.

– Кому говорят: поехали!

Решено, если вдруг папа спросит, отвечать, что Шеф завербовался и уехал неизвестно насколько в дальние края.

В одной палате с папой пожилой русский. К нему пришли жена, дочь со свекром. Дочь побежала за посудой для цветов, жена расставляет на тумбочке банки с соком. Отцу не до расспросов. Для инсультника главное лекарство – уход. Без него за десять дней папа зарос как бродяга. Я попытался побрить его. Бритва "Харьков" с трудом сняла первый слой, папа вспотел и попросил глазами: "Хватит. Больше не надо". С ним занимается логопед. До восстановления речи еще далеко, хотя понять, о чем он говорит, уже можно.

… Целовались вдвоем

…Я открыл дверь. На площадке в синюшных потеках с шапкой в руке

Сашка Соскин. Сто лет не виделсь.

– Откуда узнал? – спросил я.

– В цветочном сказали.

– Слушай, это не ты случайно с Нуртасом приходил к Большому?

– Я, – ответил Соскин.

Телевизор был включен и Сашка ни с того ни сего стал подпевать певцу из праздничного концерта.

– Потом что?

– Потом? – переспросил Соскин и ответил. – Все эти дни я был вместе с Нуртасом. Ездили к Короте за деньгами.

– И…?

– В час или в два я ушел домой.

– Двадцать седьмого?

– Двадцать седьмого.

Соскин ушел и оставил меня без курева – после него я не нашел пачки "Казахстанских", что лежала на телевизоре.

Умка принесла блюдо с чак-чаком.

– Тетя Шаку, семь дней давно прошло, но все равно… Символически.

– Спасибо.

– Тетя Шаку, а жалко, что муллу не пригласили.

– Наверно.

– Если бы мулла прочитал намаз, стало бы легче.

– Возможно.

Доктор, как говорил Шеф, в город приезжает часто. Если он до праздника наведался в центр, то ему все известно. Нет, он еще ничего не знает. Знал бы, – обязательно пришел домой. Хотя… "Он то знает, что было до 27 февраля, – подумал я, – потому и не приходит домой".

Ближе к ночи пришел Большой.

– Эдик, приходил Соскин.

– Кто это?

– Помнишь, ты рассказывал, как Нуртасей приходил к тебе с каким-то соседом Сашей?

Большой наморщил лоб.

– Да, да. Мне он сразу не понравился.

– Он говорит, что был с Нуртасом все эти дни. И в тот день ушел с квартиры Меченого в час или в два.

– Может быть. Ты мне скажи: где Доктор?

– Не знаю.

– Что он делает? – Большой стучал пальцами по столу. – Про

Искандера что знаешь?

– Сидит.

Водка помогала плохо. И пьяному, и трезвому снился Шеф. Он лежал с запрокинутой навзничь головой в огороженном штакетником, палисаднике, у заброшенного домика, в густой траве. Лежал с пустыми глазницами и еле слышно разговаривал со мной. Разобрал только одну фразу: "Вот видишь…".

Пью без перерыва вторую неделю подряд. Пустые глазницы Шефа преследуют и наяву.

Летний дождь…

Приходила мать Кеши Сапаргалиева. Шеф говорил про нее: "Тетя

Фатиха добрая". Сам Кеша не пришел. Твой уход указывает на твое истинное местоположение. Опять же, если бы папа был здоров, возможно все и не так выглядело бы. Хотя как знать. К примеру, старший товарищ отца – Г.М. прислал к маме вместо себя жену. Пришел и Джубан

Мулдагалиев. Так бы может быть и не пришел, но несколько дней назад

Мулдагалиев стал первым секретарем Союза писателей Казахстана.

Положение обязывало. Я излишне придирчив к людям.

Маме, и уж тем более, мне, они ничем не обязаны.

Матушка не может сосредоточиться на главном, помешалась на

Сайтхужинове.

– Джубан, ты депутат Союза… Помоги наказать милицию.

Мулдагалиев обнял маму.

– Шакен, обязательно помогу.

Вчера матушка была прокуратуре. Ее признали потерпевшей.

Следователь Рыбина квалифицировала убийство по статье 88, часть третья – "Убийство с особой жестокостью". Зашла мама и к прокурору района. Он нахамил и выгнал ее из кабинета.

Большой говорит, что Бисембаев был не один.

– Он трус, – сказал Большой. – Один бы он ни за что не полез.

Трус не трус, но он же начал с того, что ударил несколько раз газовым ключом сзади. Для этого не обязательно надо быть еще с кем-то. Следы борьбы, как говорил Иоська Ким, указывают на то, что

Шеф и после ударов по затылку бился за жизнь. В какой- то момент силы покинули его и он… прекратил сопротивляться. Я не мог отделаться от воспоминания о разговоре с Большим в тот день, когда он предложил мне поискать Шефа, а я, тогда про себя послав брата в задницу, ответил: "Да ну его…". Похоже на то, что сказал я как раз в тот момент, когда Шеф дрался за жизнь.

Пройдет еще семнадцать лет, прежде, чем я получу небольшое представление о силе власти бессознательного и пойму, почему мне не давали покоя воспоминания и о порванной мной рубашке Шефа, и о брошенных в суете злобы неосторожных фразах.

– Эдик, удастся нам добиться расстрела для Бисембаева? – спросил я.

– Что ты?! – замотал головой Большой. – Нуртас не работал.

– Какое имеет отношение к делу, работал он или не работал?

– Прямое! Личность потерпевшего для суда имеет решающее значение.

Был бы Нуртасик непьющий, образцовый работяга с Доски почета, так и разговора нет. Можно было бы поднять шум, писать письма от общественности, тогда суд с удовольствием приговорил бы к вышке

Бисембаева.

– Но у Бисембаева три судимости. Это разве не играет роли?

– Роль играет. Но, помяни мое слово, дадут ему лет семь – десять.

Никак не больше.

… От жизни перемен

Джона перевели с Каблукова на Сейфуллина. Я отнес ему и Ситке передачу, оставив ее у буфетчицы третьего отделения на проходной.

Возвращался по Курмангазы, и, не доходя опорного пункта, увидел

Соскина. Он шел через двор сверху с тремя мужиками и смеялся. Шли они от Меченого. Соскин не мог не видеть меня, но сделал вид, что не заметил.

Компьютер и загадка Леонардо

Меня вызвал помощник прокурора Советского района. С Анатолием

Крайненко заочно знаком с 72 -го года.Той зимой Кенжик проходил практику в прокуратуре и я, поджидая его, читал в коридоре стенгазету. На трех машинописных листах в газете начало статьи о следователе Забрянском. Следователя перевели в Генеральную прокуратуру страны, по следам назначения коллеги Крайненко писал о