– ман. Иными словами, – прелесть, обман, надувательство.

Человеку уже много лет. Тридцать пять. Пианино играет, насмехается над ним: пей вечером на веранде чай, болтай про то, как с утра пойдешь с кретьянами на покос.

Кино не жизнь. Оно всего лишь кино.

Даже если оно и так, то, что нужно делать, чтобы к тридцати пяти годам не пугать народ криком: "Я ничего не сделал!"? Какие дела должен проделать человек, чтобы к зрелости не ужасаться самого себя?

"Центром притяжения для алма-атинской молодежи была улица

Калинина, вернее, отрезок улицы от западной части гастронома

"Столичный" до улицы Фурманова. Этот отрезок с чьей-то легкой руки нарекли "Бродом". В Москве в то время с рождением стиляг несколько лет существовал Бродвей по улице Горького. Мы тоже не лыком шиты.

Возможно потому появился Брод и в Алма-Ате. На Броду собиралась золотая городская молодежь. Прихваченный в "Столичном", который до сих пор именуют "ЦГ" (центральный гастроном), дешевый портвейн шел по кругу и закусывался дымом болгарских сигарет "Шипка" и

"Джебел". Поигрывая носком остроносых туфель, они с нескрываемым превосходством разглядывали нас, аульную молодежь, которой тоже почему-то до чертиков хотелось прошвырнуться по Броду. Под тягучее

"Мы идем по Уругваю" они лениво подкалывали друг друга, не забывая высмотреть приличные кадры в юбках. А то под всеобщее гоготание раздавался пьяный козлитон: "Чувих мы клеим столярным клеем".

Здесь, у обшарпанного бетонного кольца фонтана, возле кинотеатра ТЮЗ ближе к десяти появлялась шпана с окраин города.

Биокомбинатовские хулиганы под водительством известного сорвиголовы

Бека наводили пургу на Броду. Они прибывали в центр города летучим отрядом молодежного гнева, бесцеремонно рассекали сборища маменькиных сынков, выписывая направо-налево хлесткие крюки несмышленышам из центра. Не раз выясняли они права за "вышку" в городе с другими хулиганскими группировками. С Крепости" (район

Малой станицы), бандой братьев Памазяровых.

Днем у ТЮЗа тоже было оживленно. Здесь работало кафе "Лето", где за деревянными, обвитым диким виноградом, решетками подавали жигулевское пиво. По соседству играли дети из десятой школы, размещавшейся в массивном, доисторическом бараке. На этом месте сейчас стоит гостиница "Алма-Ата".

Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".

Бекет дни проводит на пивняке у Весновки. Живет он через речку в домике за некрашеным забором. Смуглый, небольшого роста, плотненький. Обитает сам по себе, никого не трогает, услужливо слушает случайных собутыльников, поддакивает угощающим и шмыгает носом.

– Бекет раньше гремел по городу, – сказал Боря Ураган.

– Этот бичуган?

– Это сейчас он бичуган. В шестидесятых Бекета и его друга Саню

Баша весь город шугался.

– Саня Баш? Постой, Бекет случайно не Бек? Тот, что на Броду шухерил?

– Он самый, – подтвердил Боря Ураган.

– Ничего себе.

– Десять лет назад Бек всеми биокомбинатовскими командовал, сейчас, слышал я, его самого частенько кумарят.

– Бека кумарят? Кто?

– Все, кому не лень.

Боря Ураган далеко не ураган. Просто фамилия у него Урангалиев.

Сам по себе Боря безвредный, обходительный, простецкий.

На углу Байзакова (бывшей Дехканской) и Джамбула два двухэтажных, довоенной постройки, дома. Живут здесь – кто с довоенной поры, а кто и с пятидесятых – бывшие работники обувной фабрики и их потомки. В ближнем к Байзакова доме, на первом этаже в двух комнатах поджигают

Иржи Холик и Магда.

Иржи с 43-го года, Магда – с 54-го. Иржи Холик по паспорту Ержан

Жакубаев. Сидел в тюрьме за кражу казенного имущества.

Магда, – на районе ее зовут еще и Головой, – по документам

Наталья Головченко. В 76-м ее посадили на один год. Посадили по заявлению детского участкового врача. Магда родила очередного ребенка, месяц спустя после родов малютка заболела воспалением легких и умерла. Врач, чтобы снять с себя ответственность за смерть на участке, накатала в милицию заяву на Голову. Дескать, молодая мать пьет, гуляет, и довела до смерти новорожденную.

У Магды двое детей. Мальчик и девочка. Оба в детском доме. Всех троих, в том числе и умершую от воспаления легких девочку, Голова родила до Иржика. До переселения к нему жила она в соседней двухэтажке с матерью, братом Вовкой и сестрой Танькой.

Маму Галю на районе кличут Сюсявой. У мамы Гали неправильный прикус, вот она при разговоре вроде как шепелявит, а по правде сказать, – сюсявит. Работает, где придется, – дворничихой в домоуправлении, подметальщицей за торгашами на Никольском базаре, посудомойкой в столовой. Работает, пока не надоест, или пока не уйдет в загул.

Сын ее Вовка – мелкий бомбила. Попался на краже шариковых авторучек из газетного киоска и сейчас трубит срок на малолетке.

Танька бросила, недоучившись в шестом классе, школу; на работу еще не берут, почему и приходится сестре Головы о себе заботиться самой.

Успела Таня к своим пятнадцати годам пройти кое-какие трым-рымы и к настоящему времени она человек со сложившимися взглядами на жизнь.

Иржи Холик вырос здесь. Отец его работал на фабрике с довоенных лет. Уехал доживать век к родне в Отар в середине шестидесятых. Иржи остался с бабушкой, которая недавно умерла. В последнее время Холик подрабатывал чернорабочим на стройке. Сейчас сидит дома и прячется от участкового.

Участковый не дает житья и Магде. Она и Иржик не расписаны, формально она не иждивенка нигде не работающего Холика и по новой может загреметь на зону за тунеядство.

Сюсявая с улицы постучала в узкое оконце: "Елзан!".

– Говори! – кричит Иржи Холик.

– Елзан, Натаска дома?

– Че надо?

– Акропа и хлеба принесла!

– Хлеб неси, а акроп твой на х… не нужен!

Сюсявая зашла в предбанник у второй комнаты, служащей кухней.

Бормочет, выкладывает из матерчатой сумки на клеенчатый стол буханку хлеба и пучок укропа.

– Я же сказал: акроп можешь оставить себе, – ворчит Холик.

Вышла из комнаты Магда.

– Мама?

– Вот хлеб, акроп… Елзан говорит, что акроп не нужен… -

Сюсявая смущенно улыбается.

– Ты меня спрашивай. Укроп нужен всегда. – Голова прячет хлебный кирпич в кастрюлю, укроп раскладывает на газете, кладет на подоконник. – Принесла бы ты еще свеклы с морковью… Капуста у меня есть. Борщ хочу сделать.

– Мясо достала? – поинтересовалась Сюсявая.

– Ага. Позавчера Кирилл с биокомбината принес.

– Живешь!

– Ага.

Мясо с биокомбината не обязательно после опытов.

Проходная комбината в двухстах метрах. Что за препараты делают на фармфабрике, никто не знает. На районе знают одно: от мяса, вынесенного с биокомбината еще никто не умер. По цвету и запаху оно ничем не отличается от магазинного мяса, а по общему виду выглядит куда как лучше и базарной баранины. Охранникам на проходной строго-настрого приказано отбирать у несунов отработанное в опытах мясо домашних животных. За его уничтожение директор фармфабрики отвечает головой.

У Магды миловидное лицо, пухленькие щечки в ямочках. Магдой назвал ее я за характер – Наташа Головченко девица стойкая, как

Магда Геббельс. Магдочка никогда не умывается. "Красоту хочу сохранить". – объясняет Голова. Это она правильно делает. Лицо у нее всегда свежее, опрятное.

У Иржи большой, с горбинкой, нос, узкая нитка черных усиков.

Наденет темные очки – в два счета можно спутать с Аугусто Пиночетом.

Сравнение с генералом ему нравится. Поддаст и орет:

– Руссише швайген! Зиг хайль!

Сюсявая набирается к вечеру. Побродит по двору, остановится у окошка Иржика и включает радиостанцию на бронепоезде: "Натаска – пидаласка и х…соска! Елзан – калбит и пидалас!".

Иржи Холик скрипит на кухне зубами.

– У-у! Сука! Убью! Пошла отсюда!

Голова бросает ложку, которой помешивает кастрюльное варево, и кричит в окно: "Сама педерастка! Пошла вон!". Возвращается к кастрюле и, глядя, как растворяется в супе томатная паста, качает головой: "Как она надоела!".