Два Т-34 с залатанными бортами и самодельными экранами из рельсов. Три БТ-7 на колёсно-гусеничном ходу, больше похожие на смертельно раненых хищников. Десять тысяч человек? Врут. Наберётся семь, да и те — на лицах землистая усталость, в глазах — пустота шестимесячного ада. За их спинами — ещё несколько тысяч гражданских. Старики, женщины, дети, завёрнутые во всё, что щедро раздавали со складов прежде, чем их поджечь. Они молча смотрели на своего полковника, который обещал их вывести.Он не стал говорить речей. Он подошёл к первому танку, стукнул кулаком по броне.

— Орлов, ты ведёшь таран. Пробиваешь дыру. Не глубже трёхсот метров. Закрепляешься. Ждёшь пехоту.

— Есть.

— Ветров, твои БТ — клин. Врываешься в дыру, расширяешь. Бьёшь по флангам.

— Понял.

— Пехота — за танками. Первые цепи — раненых и детей в середину. Кто отстал — не оставлять. Тяжелораненых… — Он замолчал на секунду. — Нести. Пока есть силы.

Он взглянул на восток, где за чёрной стеной леса таился рассвет. И взглянул на часы.

— Пора. За мной. За Родину! За Сталина!

Он взял в руки ППШ — уже третий за эту войну, с примкнутым диском. И пошёл в пешем строю… Пешем строю в первой цепи атакующих.

03:17. Первый выстрел.

Немцы не ждали прорыва. Они не ждали такого безумия от русских. Они могли предполагать, что из руин пойдёт в атаку отборный ударный отряд, а вся неповоротливая масса людей, в центре которой — старики, женщины и дети.

Танки Орлова, ревя изношенными моторами, врезались в первую линию окопов. БТ Ветрова, стремительные тени, заскакивали с флангов. И пошла пехота. И понесли, и повели, и потащили за собой своё немыслимое, живое, стонущее и плачущее — это был исход людей из города.

Это был не бой. Это было проламывание. Ценой всего и сразу. Первый Т-34 замер, объятый пламенем, но не перестал стрелять, танкисты сгорали заживо, но прикрывали собой горожан…Через десять минут раздался взрыв, взорвался БК внутри тридцатьчетверки. Потом загорелся второй танк БТ, танки горели… Но они делали своё дело — рвали немецкую оборону, сеяли хаос. Немцы, опомнившись, начали стягивать силы, отсекать прорыв фланговым огнём. Колонна превратилась в растянутую, истекающую кровью гусеницу.

Морозов был везде. Сержант Дорохов видел, как полковник, пригнувшись, перебежал под трассерами, втащил в воронку споткнувшуюся женщину с ребёнком и крикнул: «Вперёд, не останавливаться!». Лейтенант-связист видел, как он с гранатой в руке пополз к немецкому пулемёту, который косил хвост колонны. Через минуту раздался взрыв, и пулемёт замолк.

Прорыв захлёбывался. Уже виднелся лес — чёрная, спасительная стена в полукилометре. Но эти полкилометра были политы свинцом. Колонна распадалась на кучки, залегала. Гражданские плакали, прижимаясь к земле. Казалось, всё… Финал… Смерть…

07:02. Первый луч.

Он пробился сквозь низкую, свинцовую январскую тучу на востоке. Бледный, холодный, несущий не тепло, а свет. И в этот свет, в спину немецким цепям, преграждавшим дорогу к лесу, ударили призраки.

Они выскочили из лесной чащи бесшумно, стремительно, на длинных, самодельных лыжах. В белых маскхалатах, с автоматами и гранатами. Это были люди Носова. Партизаны, бывшие кавалеристы, лесные жители, все, кто ждал этого часа пять дней в снегу. Их удар был коротким, яростным и абсолютно неожиданным. Немцы, сосредоточенные на уничтожении прорывающейся колонны, не ожидали атаки с тыла, из «безопасного» леса.

Паника. Немецкие цепи дрогнули, смешались. И в образовавшуюся брешь хлынули остатки колонны Морозова. Уже не шли — бежали, ползли, катились. Тащили друг друга. Полковник обещал, он снова сделал, сделал невозможное, измотанные, отягощенные ранеными, женщинами, стариками, детьми колоны победили и прорвались в лес. Это было невозможно, но для Морозова было мало невозможного…

В лесу. 08:30.

Тишина. Глухая, давящая, непривычная после шести месяцев постоянного гула. Снег поглощал звуки. Между соснами, облепленными инеем, сидели, лежали, умирали спасённые. Их было не десять тысяч. Их было, может быть три. Остальные остались там, на кровавом снегу между городом и лесом. Носов, лицо которого было красным от мороза, пробирался среди них.

— Где полковник? — спрашивал он у каждого, кто мог говорить.

Ответы были обрывочны, как сновидения.

— Он… он меня оттолкнул, когда тот эсэсовец с ножом…

— Гранату кинул в пулемёт… Я обернулся — его уже нет…

— Видел, как он пошёл обратно, к хвосту колонны… Там старики отстали…— Он приказал вперед, а сам ушел помочь своим…

Командиры собрались у старой сосны. Ветров, раненный в руку. Орлов, лицо в ожогах. Бледная, как смерть, Катя-переводчица.

— Его нигде нет, — хрипло сказал Носов. — Ни среди живых. Ни среди… — Носов не договорил…

Тишина. Потом Орлов прошипел:

— Значит, там. В городе. Или на подступе.

— Мы не видели его убитым, — вдруг чётко сказала Катя. Все на неё посмотрели. — Никто не видел. Он чекист. Он умеет исчезать.

Носов обвёл взглядом их лица — усталые, потерянные, лишённые последней точки опоры. И принял решение. Не как офицер. Как хранитель мифа.

— Правильно. Значит, так и запишем в донесении. Полковник Морозов Алексей Васильевич при выводе гарнизона из Белостока пропал без вести. Обстоятельства гибели не установлены. — Он сделал паузу. — А между собой мы будем знать. Пока не доказано обратное — наш командир жив. Он где-то здесь. Или там. И пока мы дерёмся — он с нами. Понятно?

Они молча кивнули. Это была неправда. Но это была та неправда, в которую они отчаянно хотели верить. А далеко на западе, над морем дыма, где умирал Белосток, всходило солнце. Оно освещало пустые окна, разбитые танки и одинокую фигуру у крайнего дома. Фигура вела бой, отстреливала нацистов из верного ППШ, а когда показался бронетранспортер лихо бросила гранату и скрылась в развалинах. Или это только им показалось? Но легенда уже родилась. Она была сильнее смерти…

Актовый зал снова был полон, но на этот раз — строгим, почти академическим порядком. В первых рядах сидели тридцать молодых людей и несколько девушек в новой, немного мешковатой форме. Это был первый выпуск Клинической ординатуры «Ковчега» — врачей, прошедших войну в полевых госпиталях и медсанбатах и теперь полгода шлифовавших свое мастерство здесь, в тылу, у лучших светил.

На сцене — Лев, Жданов, Юдин, Бакулев, Ермольева. Профессор Жданов, как научный руководитель, зачитал приказ о присвоении квалификации «врач-специалист». Лев наблюдал за лицами. Они были другими — не такими, как у студентов тридцать шестого года. Взгляд более взрослый, спокойный, знающий цену и жизни, и смерти. На многих — следы истощения, шрамы. Но в глазах горел тот самый огонь, который нельзя было потушить ничем — огонь желания знать больше, уметь больше.

Когда последняя фамилия была названа, слово взял Лев. Он подошел к краю сцены, обводя взглядом зал.

— Товарищи ординаторы. Четыре года назад, в похожем зале, но в другой жизни, я говорил молодым врачам, уезжающим на фронт: «Ваша задача — выжить и спасать». Вы выполнили ее, вы выжили. Вы спасли тысячи, теперь вы здесь. И ваша новая задача сложнее.

Он сделал паузу, давая словам достичь каждого.

— Война научила вас бороться со смертью. Жестоко, быстро, часто ценой отчаяния. Теперь вам предстоит научиться спасать для жизни. Для долгой, качественной, наполненной жизни. Бороться не с осколком в легких, а с гипертонией, которая украдет у человека двадцать лет. Не с гангреной, а с диабетом, который медленно убивает. Не с тифом, а с туберкулезом, который прячется и ждет. Это другая война, более длинная и менее героичная на вид. Но не менее важная.

Он увидел, как многие слушатели кивают, их лица становятся сосредоточенными.

— Вы увозите отсюда не только дипломы. Вы увозите принципы. Принципы доказательной медицины, принципы системного подхода. Принцип, что пациент — не случай, а человек, чье будущее зависит от вашей точности сегодня. Несите эти принципы туда, куда вас направят. В районную больницу, в санитарный поезд, в новый институт. Стройте из них фундамент той самой медицины будущего. Она начинается не завтра. Она начинается сегодня, здесь, с вас.