***Перед «завершением» данного тома, порядок глав будет изменён***

Воздух в ОРИТ был густым и спертым, несмотря на усилия вентиляции. Его вытесняли запахи — хлорки, пота, сукровицы и сладковатый, тошнотворный дух гниющей плоти, который не брал даже хлорамин. Лев Борисов стоял у дальней койки, вглядываясь в лицо бойца. Торакальное ранение, дренаж по Бюлау, вроде бы стабильно. Пульс ровный, чуть учащенный, давление на нижней границе нормы. По всем видимым параметрам — держится.

Но Лев не отходил. Он чувствовал это кожей, что-то было не так. Не та бледность, не та глубина дыхания. Не хватало какого-то звена, самого важного — объективного подтверждения его клинического предчувствия.

— Дежурная сестра! — его голос прозвучал резко в ночной тишине отделения.

Из-за ширмы появилась Татьяна, молодая женщина с уставшим, но предельно собранным лицом. В ее глазах не было страха, лишь ожидание задачи.

— Товарищ главный врач?

— Вот этот боец, Семенов. Вы ничего не замечаете?

Татьяна внимательно посмотрела на раненого, ее взгляд скользнул по лицу, губам, кончикам пальцев.

— Цианоза нет, Лев Борисович. Дышит ровно, двадцать два раза в минуту. Но… — она замолчала, подбирая слова. — Он не синеет, доктор, это верно. Но как-то… сереет, что-ли. Кожа становится восковой, матовой. И взгляд… становится пустым, остекленевшим. Пока я не встряхну его слегка за плечо и не заставлю глубоко подышать. Тогда на минуту проясняется.

Ее слова повисли в воздухе, точные и неумолимые, как приговор. «Сереет» и «Пустой взгляд». Это были не симптомы из учебника, это был язык опыта, наблюдения, стоявшего на грани интуиции. И это было куда страшнее любой синюшности. Синий цвет это крик организма. Серебристая матовость это шепот перед самым концом.

Лев почувствовал, как по спине пробежал холодок. Они все здесь, в этом отделении, были слепцами. Они тыкались пальцами в слонов раненой плоти, пытаясь по косвенным признакам, по шепоту, угадать, где таится самая большая опасность. Они ждали, пока тело само закричит о помощи, а нередко этот крик был уже последним.

Он кивнул Татьяне.

— Спасибо. Продолжайте наблюдение, усильте оксигенацию.

Он вышел из ОРИТ, и не заходя в свой кабинет, провел обход, его шаги отдавались гулко в пустующих коридорах. Было шесть утра. Он прошел мимо спящих палат, мимо тихо гудящих аппаратов «Волна-Э1», мимо операционных, где уже начинали готовиться к утренним плановым вмешательствам. Его не остановила ни усталость, ни голод. В голове стучала одна мысль: «Эхолот. Нам нужен эхолот, чтобы видеть сквозь туман».

После, Лев спустился инженерный цех. Здесь пахло машинным маслом, озоном и раскаленным металлом. Даже ночью здесь не затихала работа: стучали молотки, шипели сварочные аппараты, скрежетали напильники. Льва здесь знали, и дежурный мастер лишь кивнул ему, указывая головой вглубь цеха, где у большого верстака, заваленного схемами и обломками аппаратуры, сидели главный инженер Крутов и его правая рука, Анатолий Невзоров.

Крутов смотрел на какую-то деталь, зажатую в тисках. Невзоров, худой и жилистый, с пронзительным взглядом из-под густых бровей, что-то чертил. Они оба подняли глаза на Льва.

— Лев Борисович? — Крутов удивленно поднял бровь. — Что случилось? Опять с «Волной» проблемы?

— Хуже, — отрезал Лев, подходя к верстаку. Он взял мел и кусок фанеры. — Мы вслепую ведем корабль в тумане, Николай Андреевич. Нам нужен эхолот.

Крутов скептически хмыкнул, отложив напильник.

— Эхолот? Для Волги? Не до гидроакустики нам сейчас, Лев Борисович.

— Да это я так, метафора. Не для Волги конечно, а для крови. Нам нужен прибор, который будет показывать насыщение крови кислородом. Не «посинел — не посинел», а в процентах. Объективный показатель в процентах.

В цехе на секунду воцарилась тишина, прерываемая лишь гулом вентиляции. Крутов смотрел на Льва, как на сумасшедшего.

— Лев Борисович, мы инженеры, а не волшебники. — Он развел руками. — Какой такой процент? Заглянуть внутрь человека? Это ж…

Но Лев уже рисовал на фанере. Примитивную схему: палец, с одной стороны — источник света, с другой — приемник.

— Смотрите. Кровь, насыщенная кислородом, — артериальная, — и кровь без кислорода — венозная, поглощают свет по-разному. По-разному! — он подчеркнул мелом. — Если мы возьмем два источника света, с разной длиной волны… скажем, красный и инфракрасный… и будем измерять, сколько прошло через ткань…

Лев месяцами вынашивал идею, продумывал все мелочи, ведь создать это в 1941 было подстать подвигу. Он говорил быстро, страстно, выписывая формулы поглощения, объясняя принцип фотоплетизмографии. Крутов слушал, хмурясь, его могучее тело выражало глубочайший скепсис. Это было за гранью его инженерного мира шестеренок, рычагов и токарных станков.

Но Невзоров, до этого молчавший, вдруг выпрямился. Его пальцы, испачканные машинным маслом, потянулись к рисунку. Он не сводил глаз со схемы, его лицо озарилось внутренним светом понимания.

— Два светофильтра… — прошептал он. — Разница в поглощении… Пульсацию артериальной крови можно выделить… Гальванометр… — Он поднял на Льва горящий взгляд. — Лев Борисович, это… это же гениально. В теории — абсолютно работоспособно.

Крутов посмотрел на своего инженера, потом на Льва.

— Ну, если Толик говорит, что работоспособно… — он тяжело вздохнул. — Ладно. С чего начнем, профессор? С красного и синего фонариков?

— С красного и инфракрасного, — поправил Лев, и в его голосе впервые за эту ночь прозвучали нотки надежды.

Работа закипела с того же утра. Инженерный цех превратился в подобие алхимической лаборатории, где колдовали над светом и тенями. Невзоров, загоревшись идеей, казался неистощимым. Он через Сашку раздобыл где-то звукосниматель от киноаппарата «КС-50».

— Вот фотоэлемент, — он показывал Льву и Крутову маленькую стеклянную колбочку. — Чувствительный, но нужно подобрать свет.

Проблема источников света оказалась сложнейшей. Перебрали все лампы накаливания, что были в запасе — от карманных фонариков до лампочек от микроскопов. Свет был либо слишком слабым, либо слишком рассеянным. Невзоров предложил использовать светофильтры.

— Целлофан от конфетных оберток, — сказал он, разворачивая красный фантик. — Для красного спектра сгодится. А для инфракрасного… темное стекло. От сварочных очков, попробуем?

Крутов, все еще ворча, что они занимаются ерундой, пока «нормальные» аппараты ломаются, тем не менее, нашел и принес пару стекол от старой сварочной маски. Лампу поместили в самодельный кожух, с двух сторон приладив светофильтры, которые можно было менять с помощью простейшего рычажка.

Самый сложный этап, калибровка, занял несколько дней. Первые испытания на себе, на добровольцах из инженеров, давали совершенно хаотичные показания. Стрелка гальванометра дергалась, не показывая никакой внятной зависимости.

— Помехи, — хмурился Невзоров. — Фоновая засветка, дрожание рук…

Лев, уже почти отчаявшись, наблюдал за мучениями инженеров. И тут его осенило.

— Затемнение! — сказал он. — И калибруем не на здоровых, а на больных. Берем бойца с явной гипоксией — синюшного, с хрипами в легких, и бойца в стабильном состоянии. Снимаем показания с обоих и ищем разницу.

Это сработало. Когда датчик — деревянная прищепка, внутрь которой были вмонтированы источник света и фотоэлемент, — закрепили на пальце бойца с отеком легких и накрыли темной материей, стрелка гальванометра дрогнула и замерла на низком значении. На здоровом санитаре, который зашел в цех с очередным вопросом по снабжению, показания были заметно выше.

Момент истины наступил тихо, без фанфар. Невзоров посмотрел на шкалу, потом на Льва, потом снова на шкалу.

— Так… — прошептал он. — А ведь оно работает. Пусть грубо, погрешность огромная, но тенденция ясна. Мы можем выделять тех, кому хуже всего. Мы можем… заглядывать внутрь.