Ермольева, напротив, была мрачна.

— С грамицидином и «Левомицетином» — продвижение есть. Гаузе — гений, не спорю. Но о тех самых грибах-цефалоспоринах… — она взглянула на Сашку.

Тот тяжело вздохнул.

— Ферментеры, Лев… Я облазил все свалки, все заброшенные цеха. Нашел два старых котла. Крутов говорит, что их можно переделать. Но это займет месяц, не меньше. А качественной стали для внутренних поверхностей… — он развел руками. — С танками конкурировать не можем.

— Ищем обходные пути, — безразлично сказал Лев. — Как всегда.

Дверь открылась, вошел Громов.

— Немецкий офицер, Гауптман, — доложил он, — пришел в себя и начинает давать показания. Данные уже проверяются. По предварительной информации данные крайне ценные. Ваша работа, Лев Борисович, возможно, спасла не одну сотню жизней.

В кабинете повисла неловкая пауза. Никто не знал, что сказать. Победа? Да. Но какая-то кислая, двойственная.

Когда все вышли, Лев подошел к окну. Снежинки, первые, робкие, падали на заиндевевшее стекло. Где-то там, за тысячу километров, горел и замерзал в стальных тисках Сталинград. А здесь, в Куйбышеве, его «Ковчег» — тоже держался. Они выстояли еще одну осень. Пережили кризис с антибиотиками, начали побеждать голод, прошли через этическое испытание.

Но за окном была зима. Самая страшная зима в истории. И Лев знал, их главные битвы были еще впереди, конечно если Лёшка не изменит ничего…

Лев столкнулся с Громовым, когда выходил из кабинета. Старший майор, казалось, поджидал его.

— Вопрос с диверсантом закрыт, — тихо, без предисловий, сказал Громов. — Им оказался уборщик Ткачев. Вербовался еще до войны, через родственников. Ликвидирован при задержании.

Лев кивнул, чувствуя неприятный холодок внутри. Слово «ликвидирован» прозвучало так же буднично, как «прооперирован».

— Ясно. Получается отработали угрозу, Иван Петрович. Я рад, что мы с вами заодно. — слегка ухмыльнулся Лев.

— Шутить изволите, Лев Борисович, — так же еле заметно ухмыльнулся майор. — И кстати, Артемьев… — Громов сделал небольшую паузу, подбирая слова. — Спасибо, что тогда не оставил его одного. Ему была нужна поддержка.

Больше они ничего не сказали. Громов развернулся и ушел своим неслышным шагом. Лев смотрел ему вслед, понимая, что в этой войне есть фронты, куда ему ходу нет. И он был благодарен за это. Его фронт был здесь, в операционных и лабораториях.

В их большой и уютной квартире пахло грибами, которые жарились на сковороде, и молоком — маленький Матвей только что уснул на руках у Даши. Миша, сняв очки и потирая переносицу, пытался объяснить жене принцип действия своего нового изобретения.

— Понимаешь, на языке есть специальные рецепторы… они реагируют на белок… а эта штука, глутамат, она их обманывает! Она как кривое зеркало для вкусовых сосочков — показываешь им пустышку, а им кажется, что перед ними целый тазик мяса!

Даша, укачивая сына, смотрела на мужа с нежностью и легким недоумением.

— То есть ты придумал соль, которая врет? — уточнила она, улыбаясь.

Миша засмеялся.

— Если хочешь, то да. Самую что ни на есть наглую, бессовестную обманку. Но зато какая полезная! Сегодня в столовой один дед, который неделю назад отказывался от еды, две порции каши уплетал!

— Главное, чтобы твоя обманка желудок не обманула, — покачала головой Даша, но в глазах ее светилась гордость. — А то будут у нас сытые, но обманутые пациенты.

— Желудок обмануть нельзя, — серьезно сказал Миша. — Его можно только накормить. А вот чтобы захотелось его накормить… для этого и нужна моя волшебная пыль.

Он обнял ее за плечи, и они сидели так в тишине, слушая, как потрескивают на сковороде грибы с их собственной, домашней «фермы». Это был простой, бытовой момент тепла, ради которого и стоило бороться со всем безумием окружающего мира.

Холод в кабинете Льва был особенным — не просто отсутствие тепла, а активная, впитывающаяся в кости сырость, которую не мог победить даже раскаленный железный корпус батарей. Лев, просматривая утреннюю сводку смертности, чувствовал, как этот холод проникает и внутрь, сковывая не только пальцы, но и мысли. Семь фамилий за одну ночь. Не от ран, не от сепсиса — от болевого шока. Цифры кричали о системном провале, о дыре, в которую утекали жизни, спасенные с таким трудом на операционных столах.

Планерка в лаборатории Баженова на девятом этаже лишь подтвердила худшие опасения. Воздух здесь пах резко — кислотой, спиртом и безысходностью. Михаил Анатольевич, осунувшийся за последние месяцы, но с всё тем же горящим взглядом фанатика, молча указал на скромный ящик с ампулами.

— Двести штук, Лев. На весь ноябрь. Это всё, что мы можем дать, — его голос был хриплым от усталости и табака. — Основные мощности завода №48 переброшены на фронтовые аптеки. Прекурсоры идут туда же.

Рядом с ним стоял новый человек, худощавый, с умным и острым лицом ученого-аскета. — Виктор Васильевич Закусов, — отрекомендовался он, прибыл из ВМА. — Цифры товарища Баженова, к сожалению, точны. Промедол стал дефицитом.

Лев молча взял одну из ампул, покатав холодное стекло в ладони. Каждая такая ампула — несколько часов жизни без адской боли для одного бойца. И сотни, оставшихся без этой отсрочки.

— Значит, будем искать обходные пути, — тихо, но четко произнес он, глядя на Баженова. — Сашка, ты обеспечиваешь логистику. Выбивай любые квоты, меняй, покупай через наши каналы. Миша, ты — на синтез. Ускоряй процесс, упрощай, ищешь любые заменители. Цена вопроса — жизни, и это не преувеличение.

Когда Сашка и Закусов отошли к столу с графиками, Лев подозвал Мишку в дальний угол лаборатории, к запотевшему окну, за которым кружилась ноябрьская метель.

— Михаил, есть одна идея. Гипотеза, — начал Лев, понизив голос. — Что если мы уйдём от простого обезболивания? Представь комбинацию: мощнейший анальгетик, в десятки раз сильнее морфия, и нейролептик — препарат, вызывающий состояние психического безразличия и покоя. Раненый в сознании, он может говорить, пить, но при этом не чувствует боли и не испытывает страха или тревоги. Это позволит проводить сложнейшие операции и перевязки без общего наркоза, сократит смертность от шока в разы. Это называется нейролептанальгезия.

Баженов смотрел на него, широко раскрыв глаза. За годы работы он привык к озарениям Льва, но это было нечто из разряда фантастики.

— Лев, ты сейчас описал фармакологический святой грааль! — прошептал он. — На разработку такой комбинации, на подбор доз, на клинические испытания нужны годы! Мы не алхимики, Лев!

— Миш, я думал ты привык работать в сжатые сроки за 10 лет. У нас нет лет, Миша. У нас есть месяцы, — холодно парировал Лев. — Зима только началась. И от болевого шока, от страха, от истощения нервной системы будут умирать тысячи. Не только здесь, а по всему фронту. Мы не можем ждать, мы должны создать будущее сейчас. Ищем аналоги, экспериментируем. Начинаем с сегодняшнего дня. Может за это получишь еще одну нобелевку.

Он не ждал согласия, он констатировал факт. И Баженов, вздохнув, кивнул. Он уже нырнул в проблему, его мозг, как всегда, начал перебирать возможные молекулы, пути синтеза. Война с болью была объявлена.

Вернувшись в кабинет, Лев снова погрузился в истории болезней. Два случая привлекли его внимание, как гвоздями приколов к стулу. Танкист, сержант Ивлев, с тотальными ожогами. Взорвался в подбитом танке. Ожоговая болезнь, нарастающий отек легких — классический путь к мучительной смерти. И второй — старший лейтенант, с гнойно-некротической раной бедра, газовая гангрена, неумолимо ползущая вверх, несмотря на литры антибиотиков. Ампутация уже не гарантия, а отчаянная попытка остановить сепсис.

Оба безнадежные по меркам 1942 года. Но не по меркам Льва Борисова.

Он резко дернул рычаг звонка. Через несколько минут в кабинет вошел главный инженер Крутов, Николай Андреевич, с лицом, изможденным бессонными ночами, но с неизменной папкой чертежей под мышкой.