Лев подошел, хлопнул его по плечу. Это был жест, полный облегчения и той самой, почти братской, связи, которая и держала на плаву весь их «Ковчег».

— Знаешь, за что я ценю тебя, Миша? — сказал Лев, глядя на причудливую аппаратуру. — Ты не умеешь сдаваться. Как, впрочем, и все мы здесь.

Андрей забирался на колени к отцу с осторожностью, словно боялся разбудить. В его руке был новый рисунок — на этот раз не «Ковчег», а два кривых человечка с удочками на берегу.

— Пап, а когда война кончится, ты будешь меньше работать? — шестилетний лоб наморщился в серьезной думе. — Мама говорит, что тогда раненых не будет. Правда?

Лев взял рисунок, рассматривая его с каким-то щемящим чувством. Он вспомнил, как сам, в далеком детстве, рисовал нечто подобное своему отцу. Круг замкнулся.

— Буду, сынок, — он обнял мальчика, ощущая его хрупкие плечи. — Обязательно буду. Мы с тобой пойдем на рыбалку. Я научу тебя удить, как меня учил мой дед. Мы будем сидеть на берегу Волги, смотреть на воду и говорить обо всем на свете.

— А ты покажешь мне, как червяка на крючок насаживать? — Андрей смотрел на него с восторженным ужасом.

— Покажу. И как поплавок сделать. И как костер разводить.

— Ура! — Андрей обнял его за шею и прижался щекой к щетине. — Я тоже хочу быть врачом, как ты. Чтобы все чинить.

Лев смотрел на этот рисунок, на простую детскую мечту о рыбалке, и понимал — вот ради чего он воюет на своем фронте. Не для статистики, не для отчетов Макарову. Чтобы его сын мог просто сидеть с удочкой на берегу мирной реки.

Катя положила на стол перед Макаровым папку. Не толстую, как обычно, а тонкую, но с каким-то особым, уверенным видом.

— Сергей Павлович, мы готовы передать документацию по протезам в Москву, — ее голос был ровным и холодным, как сталь. — Но с одним условием.

Макаров скептически поднял бровь.

— Условия? Вы ставите условия Наркомздраву?

— Не условия. А необходимое требование для эффективности. «Ковчег» становится головной организацией Союза по реабилитации инвалидов войны. Со своим бюджетом, штатом и правом утверждать стандарты.

Макаров фыркнул.

— Фантазии! На каком основании?

— На основании этих расчетов, — Катя открыла папку. — Подписанных ведущими экономистами Академии наук. Каждый рубль, вложенный в нашу систему реабилитации, дает пять рублей экономии в течение трех лет. Мы уже провели апробацию на двух тысячах инвалидов. Результаты здесь.

Она положила перед ним очередной лист. Макаров начал читать с насмешкой, но по мере погружения в цифры его лицо стало серьезным. Он тыкал пальцем в тезисы, перепроверял выводы. Но расчеты были железными.

— Вы… вы это серьезно? — наконец выдохнул он.

— Абсолютно, — Катя не отводила взгляда. — Либо вы получаете работающую, экономически выгодную систему. Либо — разрозненные чертежи, которые будут пылиться на полках. Выбор за вами.

Макаров откинулся на спинку стула, его лицо выражало смесь раздражения и вынужденного уважения.

— Ладно, ваша взяла. Но отчетность ежеквартально. И чтобы никаких самовольств!

— Естественно, — Катя кивнула, и в ее глазах вспыхнул огонек победы.

Ветер на крыше «Ковчега» был пронзительным, мартовским, пахшим талым снегом и далеким дымом. Лев стоял, опершись о холодные перила, глядя на огни города. Рядом с ним возникла плотная фигура Громова.

— Ну что, Иван Петрович? Есть что-нибудь?

Громов молча достал портсигар, предложил Льву, тот отказался. Чекист прикурил, затянулся.

— Леша не в списках пленных, — начал он медленно. — Но и в списках погибших его нет. Есть… нестыковки.

Лев повернулся к нему, сердце замерло.

— Какие?

— По нашим каналам… Не могу раскрыть все детали, но, с Алексеем все в порядке. Даже более чем!

Это не была победа. Это была тончайшая ниточка, волосок надежды. Но в мире, где царила уверенность «пропал без вести — значит, мертв», это было больше, чем ничего.

Лев молча сжал холодные перила. Его пальцы онемели, но он почти не чувствовал холода.

— Спасибо, Иван Петрович.

— Не благодарите, это мой долг.

Отделение гипербарической оксигенации. Гул компрессоров, запах смазки и озона. За стеклом барокамеры лежал боец с газовой гангреной, которую еще недавно считали безнадежной. Нога была спасена от ампутации, но некроз упорно не отступал.

Лев наблюдал за показаниями манометров. Давление плавно росло. Пациент дышал чистым кислородом. Это была битва на микроскопическом уровне — насыщение тканей кислородом, чтобы добить анаэробные бактерии и стимулировать рост новых сосудов.

После сеанса, когда больного извлекли из камеры, Лев вместе с дежурным врачом осматривал рану. То, что он увидел, заставило его сердце биться ровнее. Граница некроза, еще вчера расползавшаяся багровым пятном, остановилась. По краям появились первые, робкие островки грануляций — розовой, здоровой ткани.

— Есть улучшение, — констатировал врач, и в его голосе прозвучало почти удивление. — Метод стабильно работает.

Лев кивнул. Еще одна крошечная победа, еще один кирпичик в здание медицины будущего, которое они возводили здесь и сейчас, среди войны и разрухи.

Последний день марта выдался на удивление теплым. С крыш звонко капало, снег осел, обнажив грязную, но уже живую землю. Лев и Катя медленно шли по территории «Ковчега», а Андрей бежал впереди, с восторгом шлепая по лужам своими маленькими сапожками.

— Смотри, не промочи ноги! — крикнула ему вдогонку Катя, но в ее голосе не было тревоги, лишь усталая нежность.

Они шли молча, держась за руки. Просто шли. Без целей, без планов, без срочных докладов.

— Мы выстояли, Лева, — тихо сказала Катя, глядя на бегущего сына. — Пережили еще одну зиму, самую долгую.

— Последнюю военную зиму, — добавил Лев. — Дальше будет легче.

Он не был в этом уверен. Мирная жизнь сулила новые битвы — с бюрократами, с консерваторами, с наследием войны в душах людей. Но глядя на смеющегося Андрея, на лицо Кати, освещенное первым весенним солнцем, он хотел в это верить.

Поздним вечером Лев остался в кабинете один. На столе перед ним лежали три предмета, словно символизирующие его жизнь.

Чертеж нового, усовершенствованного протеза кисти с системой биоуправления — воплощение победы разума над плотью.

Письмо от Макарова, полное угроз и недовольства, — символ новой, бюрократической войны.

И рисунок Андрея — два человечка с удочками на берегу. Символ того, ради чего все это затевалось.

Он подошел к окну. Внизу раскинулся весь «Ковчег» — огромный, сложный, живой организм, который он создал. Огни в окнах лабораторий, операционных, палат. Тысячи судеб, тысячи спасенных жизней. Его детище, его крепость, его фронт.

«Война заканчивается, — думал Лев, глядя на свое отражение в темном стекле. — Но моя война… она просто меняет фронт. С бактерий на бюрократов. С осколков на чернила. И главное сражение впереди — не потерять себя в этом новом мире. Не дать бумагам и отчетам съесть того врача, который когда-то проснулся в теле студента Льва Борисова. Остаться человеком. Для Кати, для Андрея, для всех, кто доверил мне свои жизни».

Он глубоко вздохнул и потушил свет на столе. «Ковчег» внизу продолжал жить своей напряженной, целеустремленной жизнью. Готовый к миру. Готовый к новым битвам.

Ночь в кабинете Льва была не тихой, а наполненной. Тишину здесь измеряли не отсутствием звуков, а их качеством: равномерный гул вентиляции, далекий скрежет лифта, тиканье настенных часов — прототип собранный Крутовым. Лев сидел над отчетом по расходу полиглюкина, цифры плясали перед глазами, сливаясь в серую рябь. Усталость была костной, привычной.

Внезапный стук в дверь прозвучал не как просьба, а как приказ. Ровно три отрывистых удара — дробь Громова.