— Она уже третью смену без нормального отдыха, — тихо сказал Неговский, появившись рядом с Львом. Его собственное лицо было искажала глубокая усталость. — Две таких за неделю свалились с острым тендинитом, кисти отказывают, они физически не могут сутками качать меха. Мы теряем людей из-за того, что не можем обеспечить им базовый, стабильный дыхательный цикл. Это тупик, Лев Борисович.

Лев молча наблюдал, как грудь раненого судорожно вздымается под неровными вдохами. Это была пытка и для пациента, и для того, кто его спасал.

— Ждать, пока санитарка выбьется из сил, а больной умрет от гипоксии? Нет. Я пойду к Крутову, у меня есть идея.

Час спустя в инженерном цеху, пахнущем машинным маслом, шел мозговой штурм. Лев, Крутов и его лучший инженер-электротехник, сутулый и вечно чихающий от пыли Анатолий Невзоров, стояли над разобранным аппаратом «Волна-1».

— Задача: создать электрический привод, который будет имитировать ритмичные нажатия на мех, — сказал Лев, чертя в воздухе пальцем. — Ровно, без сбоев. Частота — двенадцать-пятнадцать циклов в минуту. Глубина регулируемая.

Крутов, с лицом, испачканным толи маслом, толи сажей, хмуро разглядывал механизм.

— Сложность в том, чтобы не просто толкать, а именно имитировать плавное человеческое движение. Рывок — и можно повредить легкие. — Он потер переносицу, оставив черную полосу. — Двигатель… У меня есть несколько электродвигателей с эвакуированных заводов, от станков. Они были сломаны при транспортировке, но один наш умелец в свое свободное время отремонтировал. Шестерни и кулачковый механизм… — он огляделся, его взгляд упал на груду металлолома в углу. — Есть идея. Можно взять от старого типографского пресса, который мы вывезли из Харькова. Он как раз создает возвратно-поступательное движение.

Работа закипела. Цех превратился в сумасшедшую лабораторию. Сварка ослепительно вспыхивала, пахло горелой изоляцией и раскаленным металлом. Невзоров, не разгибаясь, паял, бормоча под нос формулы расчета амплитуды. Крутов, казалось, сросся со сварочным аппаратом. Лев не уходил, подавая инструменты, внося коррективы, основанные на смутных воспоминаниях о принципах работы современных аппаратов…

Через трое суток почти беспрерывной работы первый прототип, прозванный «Железными легкими», был собран. Это было уродливое сооружение из старых шестерен, приводного ремня и электродвигателя, прикрученное к раме от какой-то сельхозтехники, но оно работало.

Его принесли в ОРИТ и подключили к бойцу с респираторным дистресс-синдромом. Мотор с глухим урчанием пришел в движение. Кулачковый механизм плавно, с гипнотической регулярностью, начал давить на мех «Волны-Э1». Воздух пошел в легкие пациента ровно, с заданным ритмом.

— Работает… — прошептал Неговский, не веря своим глазам. — Лев Борисович, и правда работает! Это же очередной прорыв советской медицины!

Но эйфория была недолгой. Аппарат работал, но он был чудовищно громким. Его металлический скрежет и лязг пугали больных, находящихся в сознании. И его ритм был слишком механическим, безжизненным, лишенным той едва уловимой вариабельности, которая свойственна живому дыханию.

И тут случилось то, чего все боялись, но о чем не говорили. Крутов, три дня не отходивший от станка и питавшийся черным хлебом с колбасой и холодным чаем, вдруг странно выпрямился, его глаза стали стеклянными, и он беззвучно рухнул на пол, ударившись головой о станину токарного станка.

В цеху на секунду воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь мерным лязгом «Железных легких». Потом все бросились к нему.

— Николай Андреевич!

— Ловите!

Лев, сердце которого ушло в пятки, опустился на колени, нащупывая пульс. Он был слабым. Истощение, крайнее физическое и нервное истощение.

— Носилки! Срочно! В терапевтическое отделение! — скомандовал он, и его голос прозвучал хрипло от нахлынувших эмоций.

Когда Крутова унесли, Лев на минуту остался стоять посреди палаты. Он смотрел на работающий аппарат, на испуганные лица мельтешащих врачей и сестер, на пятно крови на полу. Цена. Все имело свою цену.

Уложив Крутова на койку, Лев отдал распоряжение начать инфузионную терапию с глюкозой. Через пятнадцать минут Крутов пришел в себя.

— Николай Андреевич, как себя чувствуете? — обеспокоенно спросил Лев.

— Вуух, голова немного кружится и побаливает, — Крутов потрогал голову и наложенную повязку.

— Вы свалились от усталости, товарищ главный инженер, — с небольшим укором проговорил Лев. — Я сегодня же введу новые правила работы для вашего цеха. А вам, — голос Льва стал грубым, — отлежаться тут! Прием порошка для регидратации и усиленное питание!

— Но…

— И слушать ничего не хочу! — не дал вставить и слова Крутову.

— Сестра! Принести порошок и проследите что бы Николай Андреевич съел две порции обеду! — уже выходя из палаты, бросил Лев.

Он вернулся в свой кабинет и издал приказ, который в иное время показался бы ему мягкотелостью: «Во всех инженерных и опытных цехах установить раскладушки, разрешить брать короткие перерывы на отдых. Ввести обязательные 8-часовые дежурства с усиленным пайком — двойная порция хлеба, жидкая каша с тушенкой. Никто не должен работать более двух смен подряд. Нарушители будут отстранены от работы».

Он отдал распоряжение секретарю и, оставшись один, прошептал в тишину кабинета:

— Мы потеряем больше, если будем терять людей. Работа должна быть маршевой, а не штурмовой. Иначе мы сломаемся, не дожив до Победы.

Несколько дней спустя.

Поздний вечер. Их квартира в «сталинке» тонула в тишине, такой редкой и ценной после оглушительного гула «Ковчега». Андрюша уже спал, укрытый одеялом, сшитым еще Анной Борисовой. Катя, сняв халат, осталась в простом темном платье. Она сидела в гостиной, и в ее руках был детский рисунок.

Лев вошел бесшумно, скинул вещи на спинку стула. Он увидел ее позу — сгорбленную, усталую — и замер. Потом подошел ближе.

На рисунке, выполненном кривыми, но старательными линиями, был изображен огромный корабль. Не морской, а скорее, воздушный, с несколькими этажами-палубами и большим пропеллером на крыше. Из трубы валил дым. А внизу, корявым, выученным буквам почерком было выведено: «ПАПИН КОРАБЛЬ ЛЕТИТ НА ВОЙНУ».

Катя не плакала. Слез, казалось, уже не осталось. Но по ее неподвижному лицу, по тому, как она сжимала уголок бумаги, Лев все понял. Война проникала везде, даже в детскую комнату.

Он не сказал ни слова. Не стал обнимать ее, произносить утешительные фразы. Все это было бы ложью. Вместо этого он сел за свой письменный стол, заваленный картами снабжения и отчетами, и взял перо. Чернила застыли в чернильнице, ему пришлось несколько раз тряхнуть ее.

Катя посмотрела на него, потом медленно встала, подошла к своему маленькому шкафчику и достала папку со сводками для Наркомздрава. Она села напротив, у другого конца стола, и тоже погрузилась в работу.

Они не разговаривали. Тишина в комнате была живой, густой, наполненной невысказанными мыслями, общей усталостью и той странной общностью, которая возникает между людьми, несущими один груз. Изредка их взгляды встречались над стопками бумаг. Ни улыбки, ни кивка. Просто короткое, мгновенное соединение — и снова погружение в работу.

Лев отложил перо, встал и подошел к двери детской, приоткрыл ее. Андрюша спал, зарывшись носом в подушку. Его ровное, чистое дыхание было самым мирным звуком на свете.

Лев постоял несколько минут, глядя на сына. Потом тихо прикрыл дверь и вернулся к столу. Он взял рисунок, который Катя оставила на краю стола, и аккуратно положил его перед собой.

— Он прав, — совсем тихо проговорил Лев, глядя на летящий корабль. — Я не здесь, я на своем фронте.

Катя подняла на него глаза, в них не было упрека. Только понимание, такое же тяжелое и безрадостное, как и его собственное.

Он снова взялся за перо. Война продолжалась.