Сергей Сергеевич медленно повернулся к Силантьеву. Его высокий, худой стан казался еще выше. Он не повысил голос, но его тихая, холодная речь резала воздух, как скальпель.

— Товарищ парторг, — начал он, и каждое слово падало, как капля ледяной воды. — Эти «велосипеды» позволят солдату с раздробленной голенью не только остаться на двух ногах, но и вернуться в строй через три месяца. А ваша надежная деревянная шина отправит его на инвалидность на всю жизнь. — Юдин сделал шаг вперед, и Силантьев невольно отступил. — Выбирайте: сэкономить сейчас на нескольких килограммах стали или получить калеку, который будет обузой для государства, своей семьи и, простите, для вашей партийной совести. Я, как коммунист, — Юдин отчетливо выговорил эти слова, — выбираю сталь. Я выбираю возвращение бойца в строй. А вы?

Силантьев побледнел. Его агрессия сдулась, словно проколотый воздушный шар. Он беспомощно поводил глазами по суровым лицам собравшихся, пробормотал что-то невнятное и, пятясь, вышел из кабинета, не закрыв за собой дверь.

Лев перевел дух. Он посмотрел на Крутова.

— Николай Андреевич, делаем из того, что есть. Первые три прототипа через неделю. Назовем его… аппарат Борисова-Юдина.

Юдин хмыкнул, поправляя очки.

— Название — дело десятое, Борисов. Лишь бы работал, и чтобы Силантьев нам больше не мешал.

Его привезли с передовой с пометкой «буйный». Боец, старший сержант, был привязан к койке в отдельной палате. Он не лежал в ступоре, как пациенты Сухаревой. Он метался, его тело било в судорожных припадках, слюна с розовой пеной от прикушенного языка стекала на подушку. Когда приступ ненадолго отпускал, он не узнавал никого, его глаза были полы животным ужасом и яростью. Он пытался кричать, но из горла вырывались только хрипы. Это было лицо без личности, стертое ударной волной.

У его койки стояли Лев, Груня Ефимовна Сухарева и Николай Сергеевич Простаков. Последний держал в руках небольшой флакон с бесцветной жидкостью.

— Эпилепсия, — тихо констатировала Сухарева. — Органическая. Спровоцированная черепно-мозговой травмой, судорожный очаг. Стандартные седативы — барбитураты не помогают. Только угнетают дыхательный центр.

— Фенитоин, — так же тихо сказал Простаков. Он встряхнул флакон. — Прошел доклинические испытания на животных. Должен купировать судорожную активность. Механизм — блокада натриевых каналов в нейронах.

Лев смотрел на бойца. Вид этого сильного, сломленного человека был невыносим. Это была не боль души, как у других, это был слом самого механизма.

— Рискнем? — спросил он, глядя на Сухареву.

Та кивнула, ее умное, серьезное лицо было напряжено.

— Иного выхода нет, без этого мы его потеряем. Он умрет от истощения или травмирует себя во время приступа.

Под наблюдением Льва и Сухаревой, медсестра, стараясь не смотреть в дикие глаза сержанта, ввела препарат внутримышечно. Прошло десять минут. Двадцать. Боец продолжал биться, Лев уже начал терять надежду.

Но через тридцать минут судороги стали слабее. Еще через десять прекратились совсем. Тело сержанта обмякло, тяжелое, потное. Его дыхание из хриплого и прерывистого стало глубоким, ровным. Он погрузился в сон, не похожий на постинсультную кому, а в настоящий, исцеляющий сон.

Сухарева подошла к койке, поправила одеяло. Она повернулась к Льву, и в ее глазах Лев увидел не торжество, а суровое удовлетворение ученого, гипотеза которого подтвердилась.

— Это не лечение, Лев Борисов, — сказала она. — Это снятие симптома. Фенитоин не вернет ему память и не снимет страх. Но без этого симптома у меня теперь есть шанс с ним работать. Теперь он доступен для психотерапии.

Лев вздохнул. Еще один рубеж был взят. Война на уровне нервной клетки.

Михаил Анатольевич Баженов стоял перед своим детищем — небольшой установкой для помола и смешивания. По конвейерной ленте тёк сероватый порошок. Он поймал горсть, растер между пальцев и с отвращением бросил обратно.

— Грязь! — проворчал он. — Сплошная грязь! Крупные кристаллы, примеси… Идеальная фракция — до 50 микрон, а у нас как песок. — Он обернулся к Льву, который только что вошел. — Лев, без нормальной центрифуги и вибросита мы будем делать абразив для шлифовки, а не антисептик!

— А если просеивать вручную? — предложил Лев, зная, что это тупик.

— Вручную? — Миша снял очки и яростно протер их халатом. — Ты знаешь, какой выход? Десять процентов! Остальное в отходы. А сырье-то дефицитное!

В дверь постучали. Вошел Сашка, с лицом, выражавшим крайнюю степень усталости.

— Миш, с пергаментом все плохо. Запасов очень мало. — Он увидел выражение лица Баженова и поднял руку. — Знаю, знаю! Но я нашел выход, целлюлозный комбинат. У них есть брак — толстая оберточная бумага. Мы можем попробовать пропитать ее воском. Это будет не пергамент, но… лучше, чем ничего.

— Воск? — оживился Миша. — А если добавить парафин? Чтобы не трескался на морозе? Давай пробовать!

Лев наблюдал за этим диалогом с горьковатым удовлетворением. Они учились обходиться тем, что есть. Рождалась новая, кустарная, но эффективная технология.

В это время в лаборатории Сергей Викторович Аничков, фармаколог, работал над новой формой — мазью. Порошок Баженова был эффективен, но легко вымывался из ран кровью и гноем.

— Ланолин и вазелин, — бормотал он, смешивая компоненты на водяной бане. — Создаем барьер. Мазь будет держаться сутками. — Он добавил в жировую основу тщательно отмеренную порцию порошка Баженова. — Стрептоцидовая мазь, название пока рабочее.

Лев подошел к нему.

— Сергей Викторович, как успехи?

— Смотри, — Аничков намазал немного мази на стеклянную пластину. — Текстура приемлемая, не растекается, но и не слишком густая. Теперь испытания на адгезию и высвобождение действующего вещества.

В другой части этажа, в стерильной зоне, Зинаида Виссарионовна Ермольева и Миша Баженов (перебежавший сюда от своих порошков) стояли у большого стеклянного биореактора. Внутри булькала мутная жидкость.

— Выход стабильный, — сказала Ермольева, сверяясь с лабораторным журналом. — Но все равно низкий. Ключевая проблема — гидроксилирование на одиннадцатой позиции. Химический метод дает слишком много примесей.

— А если использовать микробиологический метод? — как бы случайно, предложил Лев, стоявший рядом. — Есть же работы по ферментации. Подобрать штамм микроорганизмов, которые смогут проводить эту реакцию. Это удешевит процесс в разы.

Ермольева и Баженов переглянулись. Идея витала в воздухе, но Лев сформулировал ее с такой точностью, будто знал готовый ответ.

— Микробиология… — протянула Ермольева. — Да, это возможно. Но штаммы… их поиск займет время.

— У нас нет времени, Зинаида Виссарионовна, как всегда, — мягко, но настойчиво сказал Лев. — У нас есть недели. Используйте все ресурсы, это не только противовоспалительное. Это шок, ожоги, отек мозга. Это ключ к десяткам состояний, которые до этого были приговором.

Груня Ефимовна Сухарева положила на стол Льва несколько листов.

— Первые «Методические рекомендации по работе с военным неврозом», — объявила она. — Это не брошюра, конечно. Но это система. Описаны основные синдромы: истерические реакции, депрессивные состояния, агрессивное поведение. И методы: от простого собеседования до трудовой терапии.

Лев пролистал листы. Это был прообраз будущих протоколов по ПТСР. Сухая, научная, но невероятно важная работа.

— Отлично, Груня Ефимовна. Размножить и раздать всем начальникам отделений. Чтобы каждый врач знал, что делать, когда сталкивается не с раной, а с сломленной душой.

Поздний вечер. Лев сидел в своем кабинете, пытаясь сконцентрироваться на отчетах. Глаза слипались. Вдруг дверь открылась без стука, на пороге стояли Громов и Артемьев. Лица у них были усталыми, но собранными, как у людей, привыкших к ночным вызовам.