Он указал на троих бойцов. Один, с ампутированной выше колена ногой, упрямо, с гримасой боли, но сам, без помощи санитаров, подтягивался на руках на перекладине. Другой, со страшными ожогами на руках, под чутким руководством медсестры медленно-медленно сжимал и разжимал самодельный эспандер из тугой резины. Третий, перенесший тяжелое ранение позвоночника и несколько месяцев пролежавший пластом, с помощью системы ремней и блоков, придуманной Мошковым, впервые за полгода находился в вертикальном положении, прислоненный к специальной стойке. Лицо его было искажено не столько болью, сколько невероятным усилием воли и… надеждой.

— Вертикализатор, — с гордостью пояснил Мошков, понизив голос. — Всего на пять минут, два раза в день. Но это — начало. Кости, легкие, кишечник… все начинает работать по-человечески. Он снова чувствует себя человеком, а не овощем.

Лев молча кивнул. Он видел, как у того бойца на глазах выступили слезы. Это были не слезы отчаяния, то были слезы возвращения к жизни. Его «Ковчег» спасал не просто тела. Он возвращал личность, волю, будущее. И этот зал с самодельными тренажерами был таким же важным фронтом, как операционная Бакулева или лаборатория Ермольевой.

Лев пришел домой далеко за полночь. В квартире пахло хлебом и едва уловимым ароматом лаванды — Катя раздобыла где-то сухих цветов и клала их в бельевой шкаф. Сынишка давно спал. Катя сидела на диване, при свете лампы зашивая Андрюше очередную варежку. На столе лежала папка с документами, которые Лев принес с собой. Он молча снял китель, повесил его на спинку стула и тяжело опустился рядом с женой, положив голову ей на колени.

Он не говорил ничего несколько минут. Просто лежал с закрытыми глазами, чувствуя, как дрожат его собственные руки от усталости и нервного перенапряжения.

— Я сегодня подписал приказ о введении прометазина, — тихо начал он, не открывая глаз. — И закрыл работы по ципрогептадину. Положил отчет в папку «На будущее».

Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Ты помнишь, я тебе говорил про свои сны? В которых я вижу все эти новые препараты и идеи. Иногда мне кажется, что я просто вор. Вор, который прокрался в будущее и таскает оттуда идеи. Я даю им крохи, обрывки формул, названия… а они… они бьются над ними, как титаны. Тратят силы, время и здоровье. И когда что-то не выходит… я чувствую себя виноватым. Я-то знаю, что это невозможно. Знаю, что эта молекула не поддастся им еще лет пятнадцать. Но все равно послал их на этот путь, заставил потратить ресурсы, надеясь, что они сами додумают. Это… цинично.

Его голос дрогнул. Груз ответственности давил не только за настоящее, но и за те надежды, которые он невольно обрушивал.

Катя переставала штопать варежку и начала гладить его по волосам. Ее прикосновение было единственным якорем в этом море сомнений.

— Ты не вор, Лев, — ее голос был тихим, но твердым. — Ты проводник. Мост, можно сказать. Ты не даешь им готовых ответов, как в учебнике. Ты ставишь задачи. Задачи, до которых они сами, возможно, дошли бы через годы, через десятилетия. Ты не виноват, что мир еще не догнал твое мышление. Ты просто… опережаешь его. И это твоя тяжелая ноша, самая тяжелая из всех нас.

Она наклонилась и поцеловала его в лоб.

— И неси ее ты один не будешь. Пока я жива — никогда.

Они сидели так в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием фитиля лампы. И в этой тишине, в ее простых словах и верном прикосновении, Лев находил силы. Для следующего шага, который, он знал, снова будет сделан в полутьме, наощупь.

Итоговая планерка в штабе на шестнадцатом этаже была лишена обычной суеты. В кабинете Льва стояла усталая, но собранная тишина. За столом сидели все руководители направлений. Воздух был густ от махорки и того особого запаха умственного напряжения, которое витает в воздухе после долгого и сложного штурма.

Лев сидел во главе стола, перед ним лежали свежие отчеты. Он обвел взглядом собравшихся — Баженова с его вечно задумчивым видом, Пшеничнова, выглядевшего постаревшим на десять лет после истории с лаборантом, Ермольеву, непроницаемую и спокойную, Мошкова, сияющего.

— Кратко. Достижения, проблемы, итоги, — очертил Лев формат, откашлявшись.

Первым слово взял Баженов.

— Прометазин, он же «дипразин», синтезирован, проходит клиническую апробацию в отделении неврологии и предоперационной. Первые результаты обнадеживающие. Седативный и противорвотный эффект выражены ярко. — Он сделал паузу, лицо его омрачилось. — Ципрогептадин… проект заморожен. Не хватает не столько реактивов, сколько фундаментальных технологий синтеза и очистки. Уперлись в потолок возможностей современной химии.

— Пшеничнов, — кивнул Лев, переводя взгляд.

— Работы по усовершенствованной поливакцине НИИСИ и по туляремийной вакцине вышли на стадию доклинических испытаний, — доложил Алексей Васильевич. — Через три-четыре недели ожидаем первые результаты на животных. С адъювантом из гидроокиси алюминия, как вы и советовали, Лев Борисович, стабильность вакцины действительно повысилась.

— Ермольева.

— Мы развернули массовый скрининг почвенных актиномицетов, — Зинаида Виссарионовна говорила ровно, без эмоций. — Проанализировали уже более двухсот образцов из разных регионов. Перспективных штаммов, активных против грамотрицательной флоры или стафилококков, пока не обнаружено. Работа продолжается, это марафон, а не спринт.

— Мошков.

— Отделение физиотерапии и ЛФК приняло первых семьдесят пациентов! — отрапортовал Валентин Николаевич, едва не подпрыгивая на стуле. — Уже есть положительная динамика у двадцати! Восстанавливаем контрактуры, боремся с пролежнями, поднимаем на ноги! Оборудование, спасибо Александру Михайловичу, поступает. Пусть не все и не сразу, но процесс пошел!

Лев выслушал все, не перебивая. Затем медленно поднялся.

— Мы сделали рывок, — сказал он, и в его голосе прозвучала не гордость, а констатация тяжелого, добытого потом и кровью факта. — Не все получилось. Где-то мы уперлись в пределы возможного, но мы движемся. Мы закладываем фундамент медицины не только на эту войну, но и на мир, который будет после нее. Каждый спасенный от пролежня, каждый грамм нового препарата, каждая новая вакцина — это кирпич в этом фундаменте. Спасибо вам за ваш труд. Но дальше будет сложнее.

Общее настроение в кабинете после его слов было странным — не радостным, но и не унылым. Скорее, это была усталая удовлетворенность, смешанная с суровой решимостью. Все понимали — битва только началась.

Когда все разошлись, Лев остался один. Он подошел к окну. За ним расстилался апрельский вечер. Снег почти сошел, обнажив черную, жадно впитывающую влагу землю. Где-то вдали тускло светились огни города. Он повернулся, его взгляд упал на столешницу, где лежала тонкая папка с грифом «Ципрогептадин. Проект заморожен». Он взял ее, перелистнул несколько страниц с формулами, расчетами, отчетами о неудачных синтезах. Затем аккуратно положил в нижний ящик стола, в ту самую папку, на обложке которой было написано: «На будущее».

Он проиграл одно сражение. Небольшое, тактическое. Но его армия — армия ученых, врачей, инженеров, медсестер и санитарок — продолжала наступать на всех остальных фронтах. Война за будущее медицины, будущее его нового дома, только начиналась. И Лев Борисов не собирался в ней отступать

Раннее майское солнце, еще не успевшее набрать летней силы, косо пробивалось сквозь высокие окна приемного отделения на первом этаже «Ковчега». Воздух, обычно наполненный строгим ароматом антисептиков и свежего белья, сегодня был густ и тяжел. Его перебивали запахи пота, пыли и немытого человеческого тела — характерный шлейф эшелонов, прибывающих с запада.

Дежурная медсестра Клавдия, женщина с лицом, изможденным от бессонных смен, но с неизменной стальной выправкой, металаcь между носилками. С вокзала только что доставили новую партию эвакуированных — человек сорок, в основном женщины, старики и дети. Они сидели на скамьях вдоль стены, стояли, прислонившись к стенам, с тупой покорностью во взгляде. Очередь на санобработку и распределение растянулась.