— Но… лечения же нет, — растерянно проговорил Виноградов. — Это смертный приговор.

Лев смотрел на микроскопический препарат, усеянный опухолевыми клетками. Да, в его время эту болезнь лечили таргетными препаратами, трансплантацией костного мозга. Здесь, в 1943-м, они были бессильны. Они могли лишь ненадолго продлить ей жизнь с помощью переливаний крови и симптоматической терапии.

— Смертный приговор, — тихо согласился он. — Но теперь мы хотя бы знаем имя палача. И можем попытаться найти против него управу. Когда-нибудь.

Это было горькое знание.

Редкий спокойный вечер. Лев пришел домой затемно, Катя разогрела ужин. Андрюша сидел на ковре и что-то сосредоточенно рисовал карандашами. Лев присел рядом, с наслаждением потягиваясь — все тело ныло от усталости, но это была приятная, «рабочая» усталость.

— Что рисуешь, сынок?

— «Ковчег», — не отрываясь от бумаги, ответил сын. — И нас с Наташкой. И Степу.

Лев присмотрелся. На рисунке, рядом с узнаваемым зданием института с пропеллером на крыше, стояли два схематических человечка — большой и маленький, держащиеся за руки.

— А это кто?

— Это ты и Степа, — простодушно объяснил Андрей. — Варя сказала, ты ему помог. Он теперь наш.

Лев смотрел на детский рисунок, на эти две фигурки, и комок подкатил к горлу. Дети, они как барометр. Они впитывали не только ужасы войны, доносившиеся по радио и слышные в разговорах взрослых, но и эти тихие истории спасения. Они видели самое главное.

Позже, когда Андрей уснул, Лев и Катя сидели на кухне при тусклом свете настольной лампы.

— Громов говорит, Берлин возьмут к лету будущего года, — тихо сказал Лев.

Катя вздохнула, обвивая пальцами кружку с остывшим чаем.

— Я почти не могу в это поверить. И… страшно, что будет после?

— Будем восстанавливать страну, — ответил он, глядя в темное окно. — И «Ковчег» будет в первых рядах. Нам предстоит борьба с последствиями войны. С инвалидностью, с инфекциями, с психическими травмами. Работы хватит на десятилетия.

Он говорил, а сам думал о лейкозе, о котором они сегодня узнали, о трансплантологии, об иммунологии. Война заканчивалась. Но его война — война со смертью и болезнями — только меняла фронты.

Последний день сентября выдался прохладным и ветреным. Лев, Катя и Громов поднялись на крышу «Ковчега». Сверху открывался вид на Волгу, уже тронутую первым ледком, и на огни города-спутника, выросшего вокруг института.

— Итоги третьего квартала, — начал Лев, опираясь на парапет. — Управленческие: пропускная способность выросла на тридцать процентов. Мы доказали, что организация — такая же наука, как хирургия.

— Психиатрические, — подхватила Катя. — Степан начал произносить отдельные слова. Протокол «островков тепла» дает обнадеживающие результаты еще в семи случаях. Мы учимся лечить не только тела.

— Научные, — закончил Лев. — Создан и начал работу отдел иммунологии. Получены первые практические данные. Мы больше не боремся со следствиями вслепую, мы начинаем понимать причину.

Громов, молчавший все это время, кивнул. Его китель вздувался от порывов ветра.

— Наверху высоко оценили ваши отчеты. Ваши методики по сортировке и работе МХГ применены к внедрению во всех тыловых госпиталях. Вы не просто лечите, Борисов, вы меняете систему. Я горжусь, что знаю вас лично.

Лев смотрел на огни «Ковчега», горящие в ночи ровным, уверенным светом. Он больше не сомневался. Они создавали не просто госпиталь. Они создавали систему. Систему спасения, основанную на трех китах — научной мысли, четкой организации и простой человечности. Систему, которая должна была пережить войну.

— Мы выиграли лето, — тихо проговорил он, больше для себя. — Впереди осень, а там и зима. Последняя военная зима?

Ветер сорвал его слова и унес в темноту, над широкой, несущей свои воды к Каспию рекой. Война еще не кончилась. Но будущее, которое он когда-то знал, было уже не единственно возможным. Они сами прокладывали ему дорогу.

Екатерина Михайловна Борисова сидела за столом в своем кабинете заместителя главного врача по лечебной работе, заваленном папками и сводками. Лев, войдя, сразу по её осанке понял — есть проблема.

— Третье и седьмое хирургические, — Катя без предисловий протянула ему листок, исписанный столбцами цифр. — Посмотри на динамику послеоперационных пневмоний. В других отделениях — в рамках статистической погрешности. Здесь же устойчивый рост, какой-то локальный очаг.

Лев взял листок. Цифры говорили сами за себя. Не эпидемия, но тревожный, стабильный сигнал, закономерность.

— Это не случайность, — отчеканил он, откладывая сводку. — Это системный сбой, который мы не видим, потому что не можем его увидеть. Где наши истории болезней? Настоящие, развернутые?

Катя вздохнула и устало потёрла переносицу.

— В подвале, Лев. В архиве. Там тысячи карт, десятки тысяч. Найти что-то конкретное, сопоставить данные… Семён Семёнович, наш архивариус, он там как крот в своих бумажных норах. Он что-то помнит, но его метод — это хаос, гениальный для одного человека и бесполезный для анализа.

— Значит, нам нужно сделать этот хаос рабочим, — Лев уже поворачивался к выходу. — Или мы так и будем гадать на кофейной гуще, пока люди гибнут от того, что можно предотвратить.

Спуск в подвал «Ковчега» был похож на путешествие в иное измерение. Шум больницы, гул голосов, лязг инструментов — всё это оставалось наверху, сменяясь гробовой тишиной, пахнущей пылью, старым картоном и кисловатым запахом чернил. Длинные стеллажи, уходящие в полумрак, были забиты папками. Горы бумаги. Целые жизни, уместившиеся в несколько листов формата А4, исписанные врачебными почерками.

Семён Семёнович, худой, сутулый мужчина в вылинявшем халате и с толстыми очками на носу, возник из-за угла стеллажа бесшумно, как призрак.

— Лев Борисович? — его голос был тихим и скрипучим, как шелест страниц. — Честь какая. В мои владения редко кто заглядывает.

— Нужна ваша помощь, Семён Семёнович. Нужно найти все истории болезней из третьего и седьмого отделений за последние три месяца. С осложнениями на лёгкие.

Архивариус молча кивнул и, что-то бормоча себе под нос, поплыл вглубь архива. Лев последовал за ним. Он видел, как старик, почти не глядя, запускал руку в стопу папок и вытаскивал именно ту, что нужно.

— Вот, — Семён Семёнович поставил на стол две внушительные кипы. — Третье, по датам. А седьмое… седьмое у меня тут, в углу, с теми, у кого были сопутствующие проблемы с почками. Я их так сортирую, по анамнезу.

Лев смотрел на горы карт. Вся боль войны была здесь. Каждая операция, каждый перевязочный день, каждый исход. Весь этот океан данных был мёртвым грузом.

— Вы понимаете, Семён Семёнович, нам нужно проанализировать всё это. Найти общее, найти причину.

Старик снял очки и медленно протёр их краем халата. Его взгляд, уставший и мудрый, был полон скепсиса.

— Вся боль войны здесь, Лев Борисович, вся. И она, выходит, никому не нужна, кроме меня. Пока не станет поздно.

Эта фраза резанула Льва по живому. Он положил ладонь на шершавую обложку одной из папок.

— Она нужна. Но чтобы она работала, её нужно систематизировать. Превратить в инструмент.

— В инструмент? — старик фыркнул. — Бумагу и чернила?

— В информацию, Семён Семёнович, в знание.

Идея родилась мучительно и просто, как всё гениальное. В кабинете Льва собрался его штаб: Сашка, прагматичный и решительный, и Крутов, инженер, способный воплотить в металле и дереве любую, даже самую безумную мысль.

— Библиотечные списанные карточки, — Лев разложил на столе несколько плотных картонных прямоугольников. — Основа. Цвет — тип ранения. Оранжевый — ожог. Синий — пулевое. Зелёный — осколочное. Коричневый — минно-взрывная травма.

Он взял шило, которое попросил у переплетчика, и проделал несколько отверстий по краю карточки.