— Нет, анализы отрицательные, — ответил Виноградов. — И на малярию тоже, и на бруцеллез.

Больного поместили в отдельную палату, состояние ухудшалось. Появилась желтуха, признаки менингизма. Антибиотики не действовали. Виноградов, человек системного мышления, вызвал Льва.

Лев изучил историю болезни, ничего не ясно. Он пошел в палату. Боец бредил, глаза были запавшими, кожа землисто-желтой. Лев стал расспрашивать санитаров, кто и откуда его привез. Выяснилось, что часть, где служил боец, стояла в лесисто-болотистой местности под Ленинградом.

В памяти Льва, как из картотеки, выплыла информация: лептоспироз. Водная лихорадка. Характерная триада: лихорадка, желтуха, поражение почек. Переносчик — грызуны, заражение через воду или поврежденную кожу. Он приказал срочно сделать анализ мочи — там обнаружили белок и цилиндры. Почечный синдром налицо.

— Лептоспироз! — сказал он Виноградову. — Нужна реакция микроагглютинации. Срочно в лабораторию к Пшеничнову!

Диагноз подтвердился. Но время было упущено. Развилась острая почечно-печеночная недостаточность. Несмотря на все усилия — дезинтоксикацию, попытку плазмафереза с помощью собранного Крутовым по чертежам Льва примитивного аппарата, — боец умер через два дня.

Лев стоял в прозекторской перед телом. Да, он поставил редкий и точный диагноз. Но медицина сорок третьего года не имела в своем арсенале средств для борьбы с болезнью на такой стадии. Это была горькая, но важная победа диагностической мысли. И суровое напоминание о пределах их возможностей.

Смерть бойца от лептоспироза и участившиеся случаи вторичных нагноений, плохого заживления ран заставили Льва действовать. Он вызвал к себе Пшеничнова и Вороного.

— Мы боремся с инфекцией, но проигрываем вторичным нагноениям, — начал Лев, раскладывая на столе отчеты. — Мы пересаживаем ткани, но они отмирают. Я считаю, что ключ не только в антибиотиках, ключ в иммунитете. Не только в антителах к конкретной заразе, а в общих механизмах защиты. В том, как организм распознает «свое» и «чужое».

Он изложил им свое видение: создать на одиннадцатом этаже, где были свободные лаборатории, экспериментальное отделение иммунологии. На стыке микробиологии, трансплантологии и гистологии.

— Задачи, — Лев перечислил на пальцах. — Первое: изучить механизмы отторжения трансплантатов. Второе: исследовать роль местного иммунитета в заживлении ран. Третье: разработать методы неспецифической иммуностимуляции для ослабленных раненых. Четвертое: начать работы по созданию полианатоксинов — против столбняка, газовой гангрены. И, наконец, заложить основы оценки иммунного статуса. Подсчет лейкоцитарной формулы, оценка фагоцитарной активности.

Пшеничнов, микробиолог, и Вороной, хирург-трансплантолог, сначала скептически переглянулись. Иммунология в те годы была скорее умозрительной наукой.

— Лев Борисович, — осторожно начал Пшеничнов, — инструментарий для таких исследований… весьма ограничен.

— А мы его создадим, — парировал Лев. — Мы начнем с того, что есть. С микроскопов, с реактивов для серологии. Вы же видите — без этого мы будем топтаться на месте.

Вороной, всегда мечтавший о пересадке органов, вдруг кивнул.

— Он прав. Без понимания, почему организм отвергает чужую ткань, все мои операции паллиатив. Я за.

Пшеничнов, видя энтузиазм коллеги, тоже сдался.

— Ладно, попробуем. Будем искать этих… «клеток-убийц», как вы их назвали.

Так в «Ковчеге» начал формироваться новый научный фронт.

Новая лаборатория на одиннадцатом этаже напоминала муравейник. Лаборанты, под руководством Пшеничнова, титровали сыворотки крови раненых, пытаясь найти корреляцию между уровнем антител и скоростью заживления. Гистологи, присланные Вороным, часами сидели за микроскопами, изучая биоптаты отторгающихся кожных лоскутов, ища те самые «клетки-убийцы».

Вороной, с присущей ему одержимостью, ставил эксперименты на животных, пытаясь подбирать доноров для переливания крови и пересадки кожи по схожести антигенов — примитивное, интуитивное типирование.

Лев заходил сюда, когда нужна была передышка от административной суеты. Здесь пахло спиртом, формалином и будущим. Он смотрел в окуляр микроскопа на кипящую жизнь в капле крови, на лейкоциты, атакующие бактерии, и чувствовал, что стоит на пороге чего-то грандиозного.

Первые данные, еще сырые и несистематизированные, уже появлялись. Пшеничнов показал ему график: у раненых с высоким титром антител к стафилококку раны заживали достоверно лучше и реже нагнаивались.

— Пока это лишь корреляция, — оговаривался ученый. — Но системность есть.

Это был маленький, но важный шаг. Первый кирпич в фундаменте новой науки.

В отделение нейрохирургии Крамера поступил лейтенант-танкист с жалобами на внезапно возникшую слабость в ногах и онемение в стопах. Сначала списали на последствия контузии. Но слабость нарастала, появились трудности с дыханием. Крамер, блестящий диагност, зашел в тупик: ни опухоли, ни кровоизлияния, ни явного повреждения спинного мозга на рентгене нет.

Льва пригласили на консилиум. Он осмотрел больного. Тот лежал, почти не двигаясь, дыхание было поверхностным.

— Полная симметричность симптомов, — пробормотал Лев. — Восходящий паралич… И проблемы с дыханием… Скажите, — обратился он к лейтенанту, — за несколько недель до этого не было ли у вас простуды, расстройства желудка? Может, укусил кто?

Лейтенант, с трудом шевеля губами, прошептал:

— Месяц назад… ушивали рану на плече… гноилась… а потом… как понос был, дня три…

Лев замер. В памяти всплыло название: синдром Гийена-Барре. Острая воспалительная демиелинизирующая полинейропатия. Аутоиммунное заболевание, часто провоцируемое инфекцией. Организм начинает атаковать собственную периферическую нервную систему.

— Это не опухоль, — сказал он Крамеру. — Это аутоиммунная атака, нервная система.

Крамер, человек старой школы, смотрел на него с недоверием.

— Ауто… что? Лев Борисович, это что же такое, фантастика какая-то?

— Фантастика или нет, но лечение одно — поддержание жизненных функций, пока организм не справится сам. Искусственная вентиляция легких, если понадобится. И время.

Больного перевели в ОРИТ к Неговскому. Лев оказался прав, через три недели медленного, мучительного выздоровления лейтенант впервые пошевельнул пальцами ног. Крамер, встречая Льва в коридоре, снял очки и протер их, что было у него высшим знаком уважения.

— Ваша «фантастика», Лев Борисович, сработала. Парень будет жить. И, кажется, даже ходить.

В терапевтическое отделение поступила женщина, эвакуированная с завода. Жалобы на резкую слабость, головокружение, одышку при малейшей нагрузке. Кожа — бледно-лимонного оттенка. Виноградов заподозрил гемолитическую анемию, но причина была не ясна. Стандартное лечение не помогало.

Лев, просматривая ее анализ крови, заметил странность: кроме анемии, был выраженный лейкоцитоз и тромбоцитоз. Картина напоминала что-то знакомое, но не укладывалась в стандартные рамки. Он пришел в палату. Женщина, лет сорока, слабая, апатичная, отвечала односложно.

— Скажите, на заводе вы с какими химикатами работали? Красили что-нибудь? Растворители?

— Нет… детали собирала… для танков… — голос ее был тихим, прерывистым. — А до войны… на мебельной фабрике работала… лаком мебель покрывала… лет десять назад…

Лак, растворители, бензол. В голове у Лева щелкнуло. Хроническое отравление бензолом могло дать такую картину. Но лейкоцитоз… Он приказал сделать пункцию костного мозга, по его новой методике.

Результат оказался шокирующим для всех, кроме Льва. Гиперплазия костного мозга, огромное количество незрелых клеток. Хронический миелоидный лейкоз. Рак крови, простыми словами.

Он собрал консилиум — Виноградов, Пшеничнов, только что создававший отдел иммунологии.

— Лейкоз, — сказал Лев, и в кабинете повисла гробовая тишина. — Хронический миелоидный лейкоз. Вероятно, спровоцированный длительной интоксикацией бензолом.