Именно в этот момент, когда немецкая оборона на западе уже трещала по всем швам, с запада донёсся новый, яростный рёв моторов — не тяжёлый гул КВ, а высокий, стремительный вой БТ—7. «Молот» капитана Ветрова ввёл в бой свои главные силы и одновременно последние резервы.

С запада, из леса, выскочили элегантные, не легендарные «тридцатьчетверки», в стремительные «бэте» с ходу ведя огонь. А за ними, нестройной, но неудержимой лавиной, поднялись те самые пленные примерно 5000 бойцов сводных батальонов. Они не шли в атаку — они заливали немецкие тылы. Их сила была в ярости, а не в выучке и слаженности подразделений. Они стреляли длинными, расточительными очередями из новых ППШ, не целясь, лишь бы держать врага прижатым к земле. Винтовка заела? Швырнуть, поднять трофей, стрелять дальше. Их поддерживали оставшиеся Т—34 «Молота» — стальные кулаки, бившие по любому организованному сопротивлению. Легкие танки сила, очень серьезная сила, когда они не прорывают укрепления, а работают под прикрытием КВ или Т—34…

Немцы оказались в классических клещах. Но эти клещи были не из стали, а из мяса, ненависти и безумного, желания отомстить садистам и захватчикам. С востока давили непробиваемые КВ и масса пехоты. С запада — стремительные БТ, крепкие Т34 и обезумевшая от мести толпы вчерашних пленных. А сверху, до самого последнего момента, сыпался шквал артиллерийских и миномётных снарядов, которые здесь, в Белостоке, не экономили.

Это был не бой. Это было уничтожение! Профессионализм немецких офицеров и стойкость солдат разбивались о простой тактический факт: их позиции были разворочены вчера, укрепления не восстановлены, а противник сосредоточил на узком участке весь свой наличный бронекулак и всю накопленную ярость.

06:10.

Наблюдая в стереотрубу, Морозов видел, как в режиме реального боя штабные синие прямоугольники на его карте расплывались, превращаясь в клубки хаоса. Отдельные очаги сопротивления — там, где засел унтер-офицер с пулемётом, где офицер сумел собрать вокруг себя горстку солдат — гасли один за другим, раздавленные массой или уничтоженные точечным ударом танка.

Связист протянул трубку полевого телефона. На связи был Ветров, похоже телефонисты где-то уже установили связь и у командира групп появилось время выскочить из танка и связаться с командующем обороной Белостокского рубежа, а значит операция удалась. Морозов услышал сиплый голос, перекрываемый грохотом боя.

— Товарищ полковник! Встреча с Орловым на отметке! «Гости» в панике! Ломаем врага! — В голосе слышалось ликование и упоением боем.

Затем — был голос Орлова, глухой, усталый:

— Первая задача выполнена. Продавили. Территория под контролем. Потери есть, уточняем.

— Молодцы парни! Вы просто молодцы! Действуйте по оперативной обстановке! — Совсем не по уставному ответил Морозов и положил трубку. Он не спрашивал подробностей. Он смотрел на часы. Всё уложилось в расчётные сорок минут основного побоища.

— Всем подразделениям, — сказал он в микрофон штабной рации, и его голос разнёсся по всем штабам батальонов. — Закрепляйтесь на достигнутых рубежах. Зачистка. Трофеи — собрать. Наших раненых — немедленно в тыл, по коридору. Ибо раненых и ослабленных людей в дулагах было в 2–3 раза больше тех, кто мог держать оружие и участвовать в бою, именно для них пробивали коридор.

Он оторвался от стереотрубы. В блиндаже стояла та же напряжённая тишина, но теперь в ней висела усталость и… недоумение. Слишком быстро. Слишком по плану, полковник выглядел в глазах подчиненных настоящим фокусником.

Морозов вышел на воздух, всё же подняв бинокль. Поле боя дымилось. Там и тут горели подбитые БТ-7 и Т-26. Один КВ стоял с перебитой гусеницей. Но среди этого дыма уже сновали санитары, а красноармейцы с радостными лицами собирали оружие, стаскивая немецкие MG-34 и ящики с патронами.

Победа, тактическая. Три полка, если не уничтожены, то разгромлены и отброшены. Кольцо прорвано, коридор на запад открыт, остаткам дивизии придется отступать. Да немцы пригонят не менее армейского корпуса взять в кольцо «неправильных русских», но когда это еще будет? Просто так в условиях блицкрига, снять с фронта армейский корпус не просто, уйдет 3–4 дня, а то и все 5–6 суток согласования в высоких штабах. Практически вечность в реалиях современной войны…

Но глядя на это поле, Морозов видел не триумф. Он видел потраченный ресурс. Два его КВ вышли из строя, смогут ли починить и вернуть в строй не понятно. Несколько лёгких танков и броневиков горели. Десятки, сотни лучших бойцов — убиты и ранены. И самое главное — он выложил на стол все свои козыри. Весь мобильный резерв, весь бронекулак, всю накопленную ярость. Теперь у него за спиной была мощная, но статичная оборона и тылы, набитые ранеными. А перед ним — разъярённый, оскорблённый враг, который теперь точно знал силу и решимость гарнизона и не пошлёт на усмирение всего одну пусть и усиленную дивизию.

Он повернулся к адъютанту, молоденькому лейтенанту, глаза адъютанта были наполнены счастьем и обожанием, верой в своего командира. Он видел победу, видел разгром немецкой дивизии. Не понимая, что это возможно последняя их победа и смертный приговор…

— Передать всем командирам. Поздравляю, теперь — работа, раненых — в госпиталя. Пополнение из пленных — распределить по учебным полкам рано им еще в строй, надо бы подкормить, дать сработаться в новых подразделениях. Да! Мы создаем новый рубеж обороны. На семь километров западнее сегодняшних позиций. Все. Действуйте у нас очень мало времени.

Патроны, снаряды, стрелковое вооружение, еда форма этого было безумно много на складах. И единственное, что таяло быстрее всего время, время жизни его гарнизона, запасов было куда больше, чем им оставалось жить…

Запах был первым, что обрушивался на сознание при входе на седьмой этаж. Резкий, лекарственный дух антисептика, едва перебивающий сладковато-приторное зловоние гноя и пролежней. Под ним — тяжелое дыхание ста людей, сливающееся в один сплошной, тяжкий стон. Воздух был густым, неподвижным, словно ватным.

Лев Борисов, переступив порог отделения лечебной физкультуры, на секунду замер, давая привыкнуть и зрению, и обонянию. Отделение Мошкова разрослось, поглотив соседние палаты. Теперь здесь, в этом царстве боли и воли, обреталось свыше сотни душ. Одни, с перебинтованными культями, с лицами, искаженными усилием, медленно, под чуткими взглядами медсестер, выполняли упражнения на самодельных блочных тренажерах, сконструированных из тросов, грузов и деталей станков. Другие лежали. Неподвижные, с глазами, уставленными в потолок или в стену, в которых читалась лишь пустота. Глухая, бездонная пустота отчаяния.

Валентин Николаевич Мошков, энергичный, подтянутый, в белом халате, насквозь пропахшем тем же лекарственным коктейлем, уже шел навстречу, его лицо было серьезным.

— Лев Борисович, — кивнул он, без лишних приветствий. — Рапортую. Контрактуры у пятнадцати процентов лежачих прогрессируют, несмотря на ЛФК. Пролежни у каждого третьего. Борюсь, как могу, но матрасов противопролежневых, как вы и говорили, — дефицит страшный.

— Я знаю, Валентин Николаевич, — тихо ответил Лев, его взгляд скользнул по палате. — Знаю. Что с ним? — Он кивнул в сторону дальнего угла, где на койке, отвернувшись к стене, лежал молодой парень с аккуратно забинтованными культями обеих голеней.

— Лейтенант-артиллерист, — голос Мошкова понизился. — Васильев. Подорвался на мине. Спасли, выходили. А теперь… Тело цело, инфекции нет. А сам, ну головой, он не здесь. От еды отказывается, говорит одно: «Я теперь обуза, законченный человек». Мы спасли тело, Лев Борисович. Но душу… душу, кажется, не смогли.

Лев медленно подошел к койке, но он не обернулся.

— Лейтенант Васильев, — произнес Лев негромко, но твердо. Он сел на табурет, не как врач у постели больного, а как старший товарищ. — Докладывайте обстановку.

Парень медленно, с неохотой, повернул голову. Глаза были лихорадочно-яркими, но пустыми.