Наташа, как образцовая медсестра, подавала ему «скальпель» — другую, более тонкую палочку.

— Держи, доктор. И бинты не забудь.

Лев и Катя сидели на диване, наблюдая за ними. На лице Льва впервые за долгие дни появилась настоящая, не вымученная улыбка.

— Папа, а правда, что ты теперь на машине операции делаешь? — спросил Андрюша, отвлекаясь от мишки.

— Правда, сынок. Как цирковой фокусник, только вместо кроликов раненые дяди. Вытаскиваю из них пули и осколки.

Дети засмеялись. Им нравилась эта игра, они не видели за ней крови и боли. Они видели чудо. И в этот момент Лев понимал, что ради этого ощущения чуда в детских глазах можно вынести все.

Катя положила руку ему на плечо. Ее прикосновение было теплым и твердым.

— Они гордятся тобой.

— Я знаю, — тихо ответил он. — И это самая большая награда для меня.

Вечером того же дня Лев вызвал к себе в кабинет Мишу Баженова и его жену Дашу.

— Михаил Анатольевич, задание, — Лев положил на стол папку. — Завод в Свердловске. Никак не могут выйти на стабильный выход левомицетина. Ты — лучший химик, который у меня есть. Поедешь, разберешься.

Миша поправил очки на носу, которые, как всегда, съехали.

— Поеду. Только… чертежи… — он заерзал. — Я, кажется, половину дома оставил.

— Все уже собрал Сашка, — устало улыбнулся Лев. — И с тобой поедут два товарища от Ивана Петровича. Для твоей же безопасности.

Даша, сидевшая рядом, тихо вздохнула. Она держала на руках маленького Матвея.

— Только осторожнее, Миш. И пельмени уральские не объедайся, желудок испортишь.

Миша попытался пошутить:

— Буду там есть уральские пельмени, а вы тут на одной каше сидите! Без меня похудеете!

На перроне, провожая его, царил привычный хаос. Миша, как всегда, путался в чемоданах с пробирками и чертежами. Даша, прижимая к себе сына, поправляла ему шарф.

— Очки не потеряй! — крикнула она ему вдогонку.

В этот момент Сашка, запыхавшийся, подбежал к уже тронувшемуся вагону и сунул Мише в окно папку.

— Мишка! Ты без головы родился или ее в лаборатории оставил⁈ Документы забыл!

Вагон тронулся. Лев, наблюдая эту комичную и трогательную сцену, снова почувствовал, что они не просто команда. Они семья, и это дает им силы.

Тридцатого июня Лев, Катя и Громов стояли на крыше «Ковчега». Закат окрашивал Волгу в багряные и золотые тона.

— Итоги квартала, — Лев смотрел на горизонт. — Развернуто пять мобильных хирургических групп. Работают на трех фронтах. Созданы и переданы в серию прототипы гастроскопа и бронхоскопа. Работающий макет ультразвукового локатора.

Громов кивнул.

— По данным с фронтов, летальность в дивизиях, обеспеченных вашими МХГ, снизилась на восемнадцать процентов. Ставка довольна.

Катя протянула пачку писем.

— А это от наших хирургов, которые работают в этих группах. «…Спасибо за аппараты… вы не представляете, как это помогает в грязи и под огнем…»

Лев взял одно из писем. Бумага была грубой, почерк — торопливым и неровным. Он прочитал несколько строк и опустил руку.

— Мы не просто догоняем войну, — тихо сказал он. — Мы начинаем ее опережать.

Он последний раз взглянул на заходящее солнце и спустился вниз, в свой кабинет. На столе его ждали новые чертежи, отчеты и карты. Готовилась Курская дуга. Его война, война за жизни, продолжалась.

Жара, пришедшая на смену Куйбышевской весне, наполнила кабинет Льва густым, неподвижным воздухом, пахнущим пылью и нагретым металлом оконных рам. Лев, сняв халат и оставаясь в майке, изучал сводки по расходу перевязочных материалов. Цифры плясали перед глазами, выстраиваясь в знакомую кривую — рост, несмотря на все оптимизации. Война, даже отступая, требовала своей дани.

Дверь открылась без стука, в кабинет вошел Громов. В его руках, вместо привычного портфеля, был свернутый в трубку картонный тубус и две алюминиевые кружки. Лицо старшего майора ГБ, обычно непроницаемое, сегодня выдавало едва уловимое, но несомненное оживление.

— Ну и жара, — констатировал он, ставя кружки на стол. — Чай. Без сахара, и крепкий.

Лев кивнул, отложив бумаги. Громов развернул тубус и извлек новую, свежую карту. Она пахла типографской краской. Красные стрелы рвались на запад, охватывая гигантские территории.

— После выхода Финляндии из войны, полного снятия блокады с Ленинграда и разгрома немцев под Курском, — голос Громова был ровным, — стратегическая инициатива безраздельно наша.

Лев водил пальцем по карте. Харьков, Орел, Белгород. Его собственные карты, которые он вел тайно, с датами из другого времени, теперь безнадежно устарели. Его вмешательство — тысячи спасенных жизней, которые не выбыли из строя, укрепленная медицина, а значит, и большая устойчивость войск — сработало. История сбилась с ржавых рельсов и понеслась по новому пути. Он чувствовал не радость, а ледяную тяжесть в груди.

— В Ставке считают, — Громов отхлебнул чаю, — что при сохранении темпа, Берлин может быть взят к маю-июню сорок четвертого.

Слова повисли в воздухе. Лев откинулся на спинку стула, и комната на мгновение поплыла перед глазами. На год раньше. Миллионы жизней… Неужели? Мысль была одновременно ослепительной и пугающей. Он представил себе эту лавину, катящуюся на запад. Хватит ли у страны сил? Хватит ли у «Ковчега» ресурсов, чтобы поддержать это стремительное, яростное наступление?

— Понятно, — выдавил он, и его голос прозвучал хрипло. — Значит, работать придется еще быстрее и эффективнее.

Громов изучающе смотрел на него, его взгляд, казалось, видел не только лицо Льва, но и тот вихрь из ужаса и надежды, что бушевал внутри.

— Ваша работа, Лев Борисович, уже стала одним из факторов этого темпа. Не забывайте об этом.

Он свернул карту, оставив одну кружку с недопитым чаем на столе, и вышел. Лев остался один с гулом в ушах и новой, невыносимой ответственностью. Они должны успеть.

Катя вошла в его кабинет, держа в руках папку с графиками. Ее лицо было сосредоточенным, на лбу пролегла легкая морщинка.

— Лев, посмотри на это.

Она разложила перед ним листы. Графики количества хирургов и операционных упрямо ползли вверх. А вот кривая общего числа операций в сутки, достигнув определенного плато, замерла, как уставший путник перед непроходимой стеной.

— Мы упираемся в потолок, — сказала Катя, тыкая карандашом в злополучное «плато». — И я почти уверена, что знаю, где это «узкое горлышко». Пойдем.

Они спустились на второй этаж, в царство хлорамина, пара и звона металла — Центральное Стерилизационное Отделение. Воздух здесь был плотным и влажным. Картина, открывшаяся им, напоминала адский конвейер. Горы окровавленного инструмента вываливались из тележек на столы. Медсестры, с лицами, осунувшимися от усталости и жары, метались между огромными автоклавами, похожими на доисторических чудовищ. Хирурги, заложив руки за спину, нервно прохаживались у раздаточного окна, поглядывая на часы.

— Сорок минут, — вдруг сказала Катя, незаметно достав из кармана хронометр. — Сорок минут ждет седьмая операционная набор для аппендэктомии.

Лев наблюдал, как одна из санитарок, пытаясь найти нужные зажимы, перебирала целую гору инструментов, сгребая их обратно в общий котел с характерным металлическим лязгом.

— Мы теряем не инструменты, — тихо, почти шепотом, проговорил Лев, глядя на эту какофонию. — Мы теряем жизни, по сорок минут за раз.

Следующие несколько дней превратились в сплошной кошмар для персонала ЦСО и для них самих. Лев, Катя и примкнувший к ним Сашка с блокнотами в руках проводили хронометраж. Они замеряли все: время от момента, когда последний окровавленный инструмент падал в лоток в операционной, до момента, когда чистый, стерильный набор попадал в руки следующему хирургу.

Цифры получались чудовищные. До шестидесяти процентов времени — это была не стерилизация, а перемещения: перенос, сортировка, поиск потерявшихся скальпелей и зажимов, ожидание, пока в автоклаве освободится место для очередной партии.