Он прошёл мимо, не дожидаясь возражений. Киселев стоял, бледный, глядя ему вслед, потом перевёл взгляд на бойца с почерневшими руками и ногами. Он видел, как грудь того едва поднимается. Жизнь ещё теплилась, но Лев был прав. Это был приговор.

Лев продолжал сортировку. Его решения были безжалостными, почти машинными. Он был не врачом в эту минуту, он был судьёй, распределяющим ограниченный ресурс — жизнь — по принципу целесообразности.

Когда последнего раненого вынесли, Лев почувствовал, как подкашиваются ноги. Он прошёл в ближайший туалет, заперся в кабинке и упёрся лбом в холодную стенку. Его трясло. В горле стоял ком, он сглотнул, пытаясь подавить рвотный позыв. Перед глазами стояли лица — не тех, кого он отправил на спасение, а тех, кого он приговорил. Он сжал кулаки, пока пальцы не впились в ладони до боли.

«Я не Бог, — прошептал он в тишине. — Я не Бог…»

Катя нашла его спустя час. Он сидел в своём кабинете, в полной темноте, уставившись в стекло, за которым чернела ночь. На столе перед ним лежала карта фронтов, но он не видел её.

Она вошла без стука, подошла и села напротив, не зажигая свет.

— Лёвушка, — тихо сказала она.

Он не ответил.

— Лев, — на этот раз её голос прозвучал твёрже.

Он медленно перевёл на неё взгляд. В темноте его глаза казались провалившимися.

— Я не Бог, Катя, — его голос был хриплым, сорванным. — Я врач. Я должен спасать, а не… отбирать жизни. Решать, кто будет жить, а кто умрёт. Я не для этого шёл в медицину.

— Ты шёл в медицину что бы спасать, — её вопрос прозвучал не как упрёк, а как констатация. — Но ты стал большим, чем простой врач. На твоих плечах огромный груз ответственности, это понимают все.

Она встала, подошла к нему, обняла за плечи. Её прикосновение было твёрдым и тёплым.

— Я понимаю, что это тяжело, невыносимо тяжело. Но это должен кто-то делать. А ты всё-таки главный в этих стенах. Так что и решения должен принимать ты. Переложить её на других будет неправильно. Ты сильный, ты справишься. Я с тобой.

Он закрыл глаза, чувствуя её тепло. В нем боролись два человека: циничный, уставший Иван Горьков, который хотел бы сбежать от этой ответственности, и Лев Борисов, который знал, что бежать некуда.

Он глубоко вздохнул и открыл глаза.

— Хорошо, — прошептал он. — Спасибо, что ты рядом.

Утренняя планерка собрала всё руководство «Ковчега». Лица у всех были серьёзными. Слухи о ночной сортировке уже разнеслись по институту.

Лев вошёл последним. Он был бледен, но собран. Его взгляд был прямым и твёрдым. Он прошёл к своему месту во главе стола и, не садясь, окинул взглядом присутствующих.

— Коллеги, — начал он, и его голос, тихий, но чёткий, заставил всех замереть. — Вчерашняя ночь стала для меня рубежом. Я понял, что мы подошли к пределу наших прежних возможностей. Раньше наша задача была — бороться за каждую жизнь. Спасать любого, кто поступил в наши стены.

Он сделал паузу, давая осознать.

— Сейчас ситуация изменилась. Поток раненых превысил наши ресурсы. Время, койки, кровь, антибиотики — всё ограничено. И наша новая, главная задача — сохранить саму систему, которая спасает тысячи. Если для этого нужно принести в жертву десяток — это цена, которую я плачу. Мой долг — сделать так, чтобы эта цена не была напрасной.

В зале повисла гробовая тишина. Юдин, сидевший напротив, первым нарушил её. Он медленно кивнул, его могучее тело выражало не согласие, а понимание.

— Война есть война, — глухо произнёс он. — На фронте командиры посылают бойцов на верную смерть, чтобы выполнить приказ. Мы здесь тоже командиры. И наш приказ спасать любой ценой. Даже ценой отдельных жизней.

Лев кивнул ему.

— Именно. Поэтому с сегодняшнего дня приказываю создать отделение паллиативной помощи. С отдельным штатом, своим заведующим. Туда будут направляться безнадежные больные, которым мы можем обеспечить лишь достойный уход и облегчение страданий. Это освободит ресурсы для тех, кого мы можем спасти.

Приказ повис в воздухе. Все понимали его жестокую необходимость.

Лев поднялся на крышу шестнадцатиэтажного корпуса. Отсюда, с высоты, «Ковчег» казался городом в городе — освещённые окна, дым из труб котельной, движение машин у ворот. Его линия фронта.

К нему подошёл Громов. Старший майор был, как всегда, невозмутим.

— Лев Борисович, докладываю. Немцы знают о ваших успехах. В разведсводках упоминается «медицинский центр в Куйбышеве» как объект стратегического значения. Была попытка диверсии на железной дороге. Состав с сырьём для ваших антибиотиков. К счастью, охрана сработала. Подрывник ликвидирован, состав не пострадал.

Лев смотрел на огни города, на тёмную ленту Волги. Он кивнул.

— Я понимаю, Иван Петрович. Теперь я понимаю настоящую цену прогресса.

Он повернулся к Громову. Его лицо в свете звёзд было спокойным и уставшим.

— Я больше не врач в привычном смысле, — сказал он тихо. — Я расчётчик. Архитектор выживания. И если для спасения тысяч нужно переступить через собственную совесть — я переступлю. Потому что другого выбора у нас нет.

Громов молча стоял рядом. Два командира на разных участках одной большой войны.

Лев последний раз взглянул на горящие окна своего института и спустился вниз. Его ждала работа.

13 июля 1941 года, 03:00. Глухой лесной массив в 15 км западнее Бреста.

Тишина здесь была иной непривычной, не белостокской перед рассветом. Да и не может тишина гудеть от гула работы тысяч людей, а эта была иной, глухой, лесной, живой тишиной. Полковник Носов, скинув с себя на минуту груз командования, стоял, прислонившись к стволу вековой сосны, и слушал. Слушал не тишину, а то, что было за ней — далёкий, едва уловимый, но никогда не стихающий гул. То была канонада под Брестом. Музыка осады, знакомый аккомпанемент к его собственным мыслям.

Его люди, все четыре тысячи триста сабель, стояли держа на привязи среди деревьев своих коней. Многие — дремали, прислонясь к сёдлам, обняв стволы пулемётов ДП, поставленных на сошки. Они не выглядели героями. Выглядели они как огромный, усталый, смертельно опасный зверь, прилёгший перед последним прыжком.

«Последний приказ, — думал Носов, глядя на тёмные силуэты. — Всё, что мы могли сделать для Белостока — сделали. Теперь — для них. Для тех, кто держится там, в каменных стенах».

Приказ Морозова был коротким, как удар клинка: « Носов. Ваша задача — Брест. Прорвать кольцо, дать им глоток воздуха, отдать всё, что можем. А потом — уходите. Вы нужны Родине живыми, режьте их тылы, пока хватит сил. За нас… За всех нас…»

И они собрали всё, что могли унести. Не по штатам РККА. По принципу Морозова. Каждая лошадь стала вьючным животным. Ящики с патронами к ДП и ППШ, гранатами мешками будто картошка (две противотанковые, две «лимонки» на брата для кавалеристов), мешки с медикаментами в водонепроницаемой упаковке, длинные, злые трубы противотанковых ружей в чехлах. И отдельно, на самых выносливых конях — взрывчатка. Не жалкие килограммы — десятки килограммов. Для колодцев, для ДОТов, для последних сюрпризов.

Они шли лесами, как тени, не вступая в бой. Впереди — разведчики на самых быстрых конях, выискивающие пути в обход дорог и деревень. Носов вёл не кавалерию. Он вёл караван смерти и надежды, и каждый в этом караване знал, что назад дороги нет.

04:30. В двух километрах от немецких тыловых позиций.

Лошадей оставили в лощине под усиленной охраной. Теперь они были пехотой. Но пехотой особой — каждый второй нёс на плече ручной пулемёт, за поясами у всех были гранаты, а за спинами болтались длинные стволы ПТР.

Носов собрал командиров полков. Карты уже были не нужны. Они знали план наизусть.

— По данным разведки, — его голос был хриплым шёпотом, — основные позиции артиллерии и тяжёлых миномётов — вот здесь, на опушке. Окопы — вперёд, к крепости. Тылы — здесь. Охрана — посты через каждые двести метров. Слабая охрана товарищи.